Поэзия социалистических стран Европы

Не стучал. Ни к чему. Он в Бутырках к тюремным порядкам
привыкал. Я не ждал. Я глаза протираю, не веря.
Дверь откинув рывком к моим пяткам,
он – лицом из-за дыма – возник возле двери.

Он вошел. Я лежу. И тепло в моем теле,

как весною вода, наполняет до края и – через.
Он, огромный, в проеме дверном умещается еле.
Не сгибаясь. Рассерженно выпятив нижнюю челюсть.

Усмехается, щурясь. Стоит, для прогулки одетый.

Через руку – пальто. Трость – о камни стучать мастерица.
Галстук. Серая кепка. В зубах сигарета
стихотворными замыслами дымится.

«Ну, пойдем!» – говорит. Я уверен: от моря до моря

мы свободно пройдем с длинноногим попутчиком этим.
Мы выходим вдвоем в коридор. Ни души в коридоре.
И тяжелая дверь перед нами срывается с петель.

Лестниц нет. Тишина. Расступаются стены

Стены в солнечных бликах. И только что настланный, новый
пол. И пахнет смолою сосновой
коридор, вылетая к Дорчолу и Срему.

Где мы? В городе? Где же набухли росою ботинки?

В ивняке! Он становится непроходимым.
Мы спускаемся вниз по откосу, по узкой тропинке.
Вьется, вьется тропа над любимым стремительным Лимом.

Над лугами, полями – зеленый стремительный ветер

рожь и тень ото ржи перемешивает руками.
Маяковский (а это был он!) – раз и два - ударяет о камень.
Два коротких удара и долгий, замедленный - третий.

Как стога, над рекою торчат снеговые вершины.

Сколот каменным гребнем косматый кустарник с рекою.
То ли ритму вершин, то ль своим стихотворным аршинам
Маяковский бормочет: «Годится!» Доволен строкою.

Мне б хотелось послушать. Но он, шевеля сигаретой,

неохотно, сквозь зубы, бросает словечко.
Он шлифует строку. И работе ритмической этой
не мешает, мортирами бухая, горная речка.

Ну а я – о своем… Все слова, как назло, застревают

где-то в самом начале. Как выхлопы мотоцикла,
строки наших стихов оглушительно в лица стреляют.
Говорю: «Не читали ли вы нашумевшего цикла -

«Турпитуду»?» Смеется: «Футурим, ребята, футурим!

Всех мастей отщепенцы хотят породниться со мною.
Одному я – отец. Другому - свояк или шурин.
Подгоняют к любому фасону, к любому покрою.

Да, читал. Эту книжку в одном утонченном салоне

отыскал я на полках, роскошных и пыльных.
Дым и треск. Ощущенье бензиновой вони.
Разъедает глаза. Непонятно: при чем тут напильник?»

«Ловкачи! – говорю.- Вот недавно один из таковских

про играющий в жмурки Белград сочинение выдал.
«Я здоровался,- хвастает,- за руку с Маяковским!»
Маяковский спустился к реке. Руки вымыл.

Посмотрел на часы. Еще раз оглянулся на горы,

наших лиственных склонов внимательным взглядом коснулся…
Я от страха, что сон мой окончится скоро,
и от счастья, что он мне приснился, проснулся.

Утро. Камера. Бледная лампа продрогла.

Потянулись с охоты клопы вереницей.
Вырастает над утренним городом призрак острога,
призрак, крытый кровавою черепицей.

Я в тюрьме. Я лежу. Я в себя прихожу постепенно.

Улыбаюсь недавнему сну благодарно.
Как зеленый росток, сквозь тюремные стены,
Прорастает мой сон под недремлющим оком жандарма.