Поэзия зла

– А то, – отвечает Уэйд, – что за последние десять лет по стране зарегистрированы сотни случаев смерти от токсинов. Но типы токсинов должным образом не документировались. При этом только в шести случаях тела привязывались к стулу, что так или иначе копирует нынешний стиль Поэта. Отдельно отмечены три случая, когда жертвы привязывались вместе с руками, а удушье наступало от пластиковых пакетов.

У меня на руках привстают волоски. Я была права. Он убивал и раньше. Тренировался, набивал руку. Учился охотиться и убивать, и поднаторел в этом деле до чрезвычайности. Окреп и заматерел. Но тем больше он будет сожалеть о том дне, когда исчез Робертс. Потому что именно в тот день появилась я.

Глава 58

В уме вихрятся вопросы, мелькают на бешеной скорости. Так и хочется проникнуть в голову Уэйда, проглотить эту его папку и узнать все прямо сейчас, но я себя сдерживаю. Ни в коем случае не пори горячку, сосредоточься. Для начала я задаю один простой, но важный вопрос:

– Стихи оставлялись?

Уэйд в ответ покачивает головой.

– Такие детали, наверное, легче уточнить, связавшись с теми, кто вел эти дела.

Затем подается ближе; его глаза горят азартом. Есть секрет, которым он намерен поделиться.

– А ну-ка, следующий вопрос?

Не знаю точно, куда он клонит, но мне не терпится это выяснить.

– А в Техасе такие случаи были?

– Были. Два.

Адреналин бьет в голову, но я не даю ему контролировать себя больше, чем «худи в бейсболке» – запугивать меня.

– Интересно, когда?

– Оба в последние полгода, – отвечает Уэйд.

– Где?

– В Браунсвилле и Хьюстоне. Из двух убийств Браунсвилл был первым.

Мой взгляд устремляется на Лэнга.

– Браунсвилл… Именно там Мартин планирует встретиться с дилером, сбывающим цианид через Даркнет.

– А Хьюстон – то место, куда внезапно решил перевестись Робертс, – рассуждает Лэнг, вытаскивая из кармана телефон. – Сейчас звоню Мартину и копам из Браунсвилла и Хьюстона. Может, повезет и нужных детективов получится застать на работе.

Он весь в движении, и понятно почему. Мы приближаемся. И все вместе это чувствуем.

Я возвращаюсь вниманием к Уэйду:

– А как насчет капюшонника? Есть ли какие-то наблюдения, которые можно приобщить к тем делам?

– Для такой информации надо будет скорректировать отчет.

– Ну хорошо. Ладно. На момент подготовки я вам этой информации не давала. – Стягиваю куртку и скидываю каблуки. – Как много дел сразу навалилось… – Бросаю красноречивый взгляд на Уэйда: – Кстати, для справки: я совершенно не против, если ты останешься и будешь здесь всю ночь работать.

Он смеется глубоким теплым смехом; тем, что обезоруживает в равной мере людей и убийц. Мне этот смех нравится, но еще веселей ощущать скрытую в нем хитринку.

– Приятно сознавать, – говорит Уэйд, – тем более что этот расклад я уже предполагал. Ну что, заказываю еду?

– Валяй.

Я встаю, обхожу столик и поднимаюсь к себе в лофт, где включаю свет и захожу в каморку с наклонным потолком. Риелтор сватал это пространство как гигантский шкаф или мелкую спаленку без окна. С той поры я уяснила, что этот «шкаф» – лучшее место для хранения фотоснимков мертвых тел и мест преступлений, чтобы не смущать гостей. Которых не сказать чтобы много, помимо прожженных полицейских спецов. Был, правда, один, годы назад, когда я имела неосторожность попытать счастье через бюро знакомств. Но разговоры о мелочах и индексах клиентской лояльности оказались гораздо менее привлекательными, чем раскрытие преступлений.

Из экономии пространства убранство комнатки составляют лишь светлая откидная столешница у дальней стены и большой диван-гамак в обрамлении двух приставных столиков. Для верзилы Лэнга этот гамак просто ад: уляжешься кое-как, а потом еще слезать впритирку к стенам…

На столе стоит проигрыватель виниловых пластинок. Взгляд на него рождает какое-то ощущение, и я обхожу гамак, чтобы подойти ближе. Рядом с «вертушкой» внаклон стоит коллекция джазовых альбомов, которыми мы с дедушкой много лет обменивались. Особый ритуал, происходивший между лучшими друзьями – дедушкой и внучкой. Меня покалывает чувство вины. Я ведь так и не навестила его в доме престарелых после того, как погиб папа. А дед того и не знает – ни о кончине сына, ни о том, что внучка не приходит навестить. Он почти ничего не помнит, и это тяжело сознавать. На этот раз сердце мне щиплет чувство иного рода: тоска и потеря. Деда я потеряла еще раньше, чем отца.

Беру один из альбомов, «Чет Бейкер в Токио»; один из его любимых. Дед джаз боготворит, и не из-за нашей фамилии, которую он всегда считал забавным подарком, передаваемым из поколения в поколение. Фамилия, которой была одарена и я, потому что он усыновил моего отца, когда тому было десять. Я возвращаюсь в прошлое и сижу в дедушкиной берлоге, именуемой также «джазовой комнатой».

«Моя дорогая Саманта, – говорил мне он. – Джаз и поэзия беседуют с душой так же глубоко и проникновенно, как и многие великие произведения литературы. – Затем поднимал стаканчик виски и добавлял: – Сообща джаз, поэзия и хороший виски создают волшебство».