Погода – это мы

Эта обреченная борьба с вымиранием была задокументирована астрономом Персивалем Лоуэллом из своей частной обсерватории в Флэгстаффе, штат Аризона, в конце XIX века. Лоуэлл не был шарлатаном, он был членом Американской академии наук и искусств, и за ним признается заслуга по консолидации усилий, увенчавшихся открытием плутона, но, поскольку ни один астроном из его современников не смог подтвердить наличие у Марса «искусственных черт рельефа», его теория, покорившая публику, была отвергнута научным сообществом. Он продолжил свои наблюдения и скрупулезные зарисовки марсианских каналов и, вплоть до своей смерти в 1916 году, продолжал настаивать, что они представляли собой последние героические попытки умирающей цивилизации спасти себя.

Поиск марсианских каналов начал не Лоуэлл. В 1877 году итальянский астроном Джованни Скьяпарелли сообщил, что на поверхности Марса обнаружены canali,тем самым запустив среди англоговорящих астрономов поиск искусственных черт рельефа на поверхности планеты. Лоуэлл был единственным, кто подтвердил наблюдения Скьяпарелли. Увы, итальянское слово canali по-английски означает «проливы» (черты рельефа природного происхождения, представленные на Марсе в избытке), а не «каналы», как оно было ошибочно переведено на английский.

Когда в 1965 году космический летательный аппарат НАСА «Маринер» пролетел мимо Марса, сделав первые фотографии его поверхности, существование каналов было убедительно опровергнуто. Если Марс и был когда-то населен разумной жизнью[203], то либо эта цивилизация скрыла следы своего существования, либо их стерло время – так же как, по словам ученых, случится примерно через двадцать тысяч лет после исчезновения с лица Земли человечества.

Однако потребовалось еще сорок лет, чтобы объяснить, что именно так долго наблюдал и описывал Лоуэлл.

* * *

Печатая эти строки, я сижу у кровати своей бабушки. Последние несколько лет, после того как стало ясно, что пребывание в доме престарелых – слишком большое для нее испытание, она живет с моими родителями. Сейчас она боˊльшую часть дня спит. Мать говорит, что бабушка просит будить ее всякий раз, как кто-нибудь приходит ее навестить. Это противоречит всем моим инстинктам – никогда не будить спящих младенцев, никогда не будить умирающих бабушек, – но в этом случае я действую исходя из того, что знаю, а не из того, что чувствую. Ее веки поднимаются, и вместе с ними поднимаются в улыбке уголки губ, словно они соединены ниточками.

Она, как всегда, полностью в своем уме. Есть столько всего, о чем нам с ней нужно поговорить в последний раз, но, несмотря на это – или из-за этого, – мне кажется, что нам не о чем говорить. Поэтому мы в основном просто сидим молча. Иногда она бодрствует, иногда снова засыпает. Иногда, пока она отдыхает, я спускаюсь вниз и болтаю с родителями. Иногда, как сейчас, остаюсь с ней. Еще один способ заполнить эти часы для меня – это сесть за руль и проехать по городу по местам своей юности: ресторан мистера Л. исчез, исчезла аптека «Хиггерс-Драгз», книжный «Политика и проза» переехал на другую сторону улицы и превратился в империю, игровая площадка школы Шеридана[204] уступила место зданию с новыми учебными классами, парк Форт Рино до сих пор на месте, хотя группа «Фугази» давно распалась.

Все изменилось в размерах. «Высокий холм», с которого мы с братом на слабоˊ съезжали на великах без тормозов, теперь в лучшем случае пологий склон. Дорога до школы, которая занимала у меня почти час, оказывается не длиннее шести кварталов. Но сама школа, которая запомнилась мне маленькой, огромна – во много раз больше школы, в которую теперь ходят мои дети. В том, как искажается мое чувство масштаба, нет особой последовательности, но искажается оно конкретно.

Самым странным было увидеть дом, где я прожил первые девять лет своей жизни. На этот раз меня подвело не чувство масштаба, а масштаб чувств. Я был уверен, что, увидев этот дом снова через несколько десятков лет, обязательно расчувствуюсь, но на самом деле испытал всего лишь небольшой интерес и через десять минут был вполне рад уйти восвояси.