Погода в ноябре

Ко мне бодро подскакивает мужичонка, в такой же полинялой голубой пижаме, что и на Сашке. Сашка смотрит на него снисходительно, но в то же время, замечаю, держится с ним осторожно, я тоже поглядываю недоверчиво. Глупо спрашивать у этого человека, отчего он здесь. По его испитому лицу с собачьими страдальческими глазами можно определить, что попал он сюда с белой горячкой, — впрочем, это самое незначительное — от чего здесь лечат. Он что-то говорит мне о выпивке, но я мало понимаю: склада в его речи нету. Издерганный, болтливый, он мне чем-то неприятен, но в то же время вызывает сочувствие. Он заговаривает меня, и вскоре как-то само собой складывается впечатление, что я пришел к нему. И все-таки Сашка отрывает его от меня и объясняет, что этого человека просто никто не навещает. Мы удаляемся в комнату трудового перевоспитания, тут совсем никого, можно даже незаметно покурить. Я не спрашиваю у Сашки, как и почему он заболел, поскольку о такого рода болезнях неудобно допытываться, тем более что он все рассказывает сам: о том, как спал на вокзалах в каком-то сибирском городе, как свалилось на него это истощение, как сумел добраться, что уже лучше, скоро выпишут, а раньше даже говорить не мог. Но все уже позади.

Я делюсь с ним свежими анекдотами, и не потому, что такой уж я весельчак. Нет, просто знаю: ему это нужно сейчас — посмеяться. По себе знаю, как полезен смех, непосредственный смех, от души. Он хохочет, просто задыхается, заваливается набок, едва не падая со стула, удерживаясь лишь за счет того, что успевает вовремя опереться кончиками пальцев о пол, стул трещит под ним безбожно. Краем глаза я замечаю, как тот самый горячечный стоит за дверью; рифленое зеленоватое стекло просвечивает, и я вижу половину его лица в приоткрытой двери. Когда я рассказываю анекдоты, то половина лица смеется, но он тут же зажимает себе рот узловатыми пальцами, тогда видна только покрасневшая дряблая кожа и один слезящийся от смеха глаз, который по-детски, без страха быть застигнутым за подслушиванием, смотрит мне прямо в рот.

Нахохотавшись вдоволь, мы закуриваем. Сидим беседуем. В комнату то и дело заглядывает горячечный. Сашка незло грозит ему кулаком, и тот исчезает, чтобы появиться снова.

Вскоре Сашка идет выяснять, осталось ли что от ужина. Оказывается, осталось. К тому же горячечный отказался от своей порции в мою пользу.

Мы поели, напились чаю, и пришло время уходить.

— Звони, — говорю я Сашке, жму ему руку и ухожу.

 

Я вышел из подъезда и вдруг слышу, как кто-то зовет меня. С третьего этажа, нелепо высунув голову в форточку, меня окликает наш с Сашкой горячечный друг.

— Леха! Леха! — зовет он пронзительным шепотом.

— Ну чего тебе? — отзываюсь я неохотно: все-таки не могу преодолеть предубежденности. А ну как бросанет сейчас чем-нибудь! И я представляю, как летит бутылка из-под “Агдама”, я уворачиваюсь и успеваю заметить его досадливо накуксившуюся физиономию, вторая бутылка попадает мне в спину, слева, я бегу, но третья догоняет и оседает точно на затылочную кость, а края донышка с выпуклыми тавровыми знаками соответственно вдавливаются в шею и мозжечок. Я тут же обрываю себя на этих мыслях. Как тебе не стыдно? Ведь человек отдал тебе свой ужин! А ты так о нем думаешь, неблагодарный!

— Леха! Ну подожди! — надрывается шепот. — Ты еще придешь? Честно? Придешь?

— Нет. Не знаю. Смотря когда его отпустят. Может, и приду. А тебе что? Это дело, что ли, принести? — спрашиваю я, щелкнув пальцем по горлу. Он молчит. — Ладно, принесу, если приду, — говорю я, полагая, что разговор окончен.

— Леха! — снова слышу я отчаянное. — Ты правда придешь? — И глаза его блестят мученически.

Неужели ему так нужно в это верить? Что кто-то придет? Обязательно нужно ждать кого-то? Иначе он не успокоится? Раз так, то пускай верит.

— Приду, — кричу я. — Закрой форточку. Простудишься. Приду.