Погода в ноябре

Вижу пока только жилые дома. От каждого окна здесь веет своей памятью, своим внутренним миром. Окна зеленые, малиновые, желтые. На первом этаже, в желтом окне, мужчина ест жареную картошку. Женщина баюкает на руках ребенка, на полу раскиданы игрушки, лежит плюшевый медвежонок. В этом доме свой запах, как и у каждой семьи, свой мир, и я тревожно хочу присоединения к нему и потому бегу, бегу от него дальше, без оглядки.

Но все попусту: я уже чувствую, что приходит она — моя болезнь, мой припадок. Вот-вот, еще немного, стоит только дотронуться до души — и наступит. Помню, в детстве у нас во дворе, среди лопухов и волчьих ягод, рос какой-то удивительный московский сорняк, покрытый крошечными огуречиками, и стоило только, когда они созревали, дотронуться до одного из них хоть травинкой, он сейчас же взрывался: вылетали семена, а кожица огуречика, как живая, скручивалась в спиральки, и, мертвея, они замирали. Вот так же и я сейчас боялся смотреть по сторонам, боялся прислушиваться, чтобы не прикоснулось это внешнее к моему внутреннему, вечно томящемуся, взрывающемуся плоду. Но чувствую: приближается, и умоляю себя остановиться, и не знаю — как. Как?! И тут мой дух устремляется наружу. Вверх! Вверх вспархивает дух мой и уносится под крыши домов и уже заглядывает в окна. И проникаюсь я чужой тоской и обрывками чужих мыслей, становятся моими и фотографии на стене и такими знакомыми чужие руки и волосы. И плачу я вместе с чужим, просолив горло ошибками чужого, чужой несостоявшейся жизнью или состоявшейся. Изнемогаю, ослабеваю, уже истерзав всю грудь чужими снами, и горю, мучительно, как в печке, ощущая, что в жилы мои вливается иная кровь, иное детство, иные мучения, иные мать, отец, двор, пионерские лагеря — все иное; иное ощущение женщины, вкуса вина, опьянения, иной запах собственного пота, иной оргазм, иная любовь, боль иная… Нет мочи терпеть! Перерождаюсь!.. перерождаюсь! И противно моему телу от нового духа: чувствуются чужие резкие силы, чужое тепло, запах — как будто кто-то только что снял натруженную обувь и мне приходится ее, еще теплую, надевать. Приходя в себя, думаю: лишь бы не окунуться в женщину в следующий раз, а то я просто начну волком выть от неизбывной тоски чьего-то несостоявшегося материнства. Иду настороже, на людей не смотрю…

 

Больница. Боль-ница! Что ты? Что с тобой? Больница же! Ну и что? Как ну и что? Ничего. Ничего, я успею, я успею вернуться в себя. Вот сейчас. Только закурю.

 

Я добрался до кирпичного забора. Вхожу в ворота. Никто меня не останавливает. Поднимаюсь на третий этаж. Стучу в дверь. Из окошка выглядывает сиреневая накрученная голова. Медсестра говорит, чтобы я уходил: время посещения закончилось полчаса назад.

— Как?? — кричу я. — Мне — все сначала?! Но ведь я так долго добирался! Я промок, как собака, насквозь! А теперь — обратно? А потом — все сначала? Впустите!

— Мое какое дело?

Я смотрю на неправдоподобные мясб медсестры. Она преграждает мне путь. Неужели можно так располнеть от жидкой овсянки с яйцом, от воняющей манки, перемешанной с творогом? И вдруг я замечаю понурую фигуру Сашки. Он несет из столовой миску, и лицо его искажено отвращением.

— Сашка!! — кричу я ему через толщу жира. — Сашка! Я здесь! Куда смотришь!

Сашка удивленно оглядывается.

— Здесь я! За медсестрой!

— Леха! — восклицает он и улыбается во все лицо. Он ставит свою миску куда-то и подбегает к окну: — Пустите его! Он ко мне!

— Почему так поздно? В самый ужин. Больных нужно кормить! — упирается медсестра.

— Да бог с ним, с ужином, — говорит Сашка.

Сестра, как мне кажется, с какой-то плохо скрываемой завистью смотрит на отставленную миску и понемногу начинает смягчаться. Наконец дверь открылась, и мы обнимаемся, хлопаем друг друга по плечу — кто сильнее — и отходим в сторону.