Погода в ноябре

Я двигался вытянув руки и поджав пальцы. Я особенно опасался за свой лоб и глаза, поэтому опустил голову, втянул шею, положил подбородок на грудь, предугадывая попадание во что-либо твердое или твердого в меня: ведь мог же острый угол буфета, крадучись, выследив в темноте, нанести мне удар. И тут до меня дошло, что все предметы — и мебель в комнате, и паркет подо мною — двигаются и нужно умело отклоняться телом, чтобы устоять на ногах. Несмотря на принятые предосторожности, я готовился получить удар, причем неожиданный, поэтому лихорадочно вспоминал особенности этой боли — боли от предмета, не проникающего в глубь тела. И все-таки я достиг светлой полоски и толкнул дверь, ударившись при этом коленом о какую-то каменную плиту. Чертыхаясь в досаде, я вошел в библиотеку. Мое внимание сразу привлекло многообразие книг. Тут были и физиологические атласы, и медицинские энциклопедии на разных языках, научные труды Дарвина, “Брокгауз и Ефрон”, на верхней полке — золотыми брусками несколько эльзевиров, в других же шкафчиках — труды самого профессора, в большинстве своем с личными ярлычками — экслибрисами: “Общая диагностика болезней нервной системы”. С-т-П. 1904, “Проф. Казанского университета Вл. Мих. Бехтерев”. Библиотека представляла собой расставленные по периметру застекленные книжные шкафы, а также шведские полки. Створки шкафов заперты на маленькие висячие замочки. Я взял в руки один — крохотный, медный; несмотря на свою малость, замочек вызывал у меня уважение и внушал доверие своей надежностью, своим выдавленным сбоку фабричным, почерневшим от времени, клеймом “Corbin”. Бронзовые петли и толстые стекла дополняли картину надежности. Почти все шкафы были орехового дерева, фанерованные капом карельской березы понизу, разводы напоминали баранью шкуру. Один из углов библиотеки занимала облицованная кафелем стена камина, отапливаемого, видимо, с коридора, а может, и из кабинета; на высоте человеческого роста на ней тускло блестели две медные заглушки, немного окислившиеся и позеленевшие на стыке с кафелем.

За окном хлопьями падал снег. Огромная дуплистая липа насела на каменный забор с чугунной решеткой наверху, отчего тот перекосился в сторону улицы, и казалось, вот-вот рухнет и похоронит под собою незадачливого прохожего. Ветки боярышника, с еще сохранившимися ягодами, сквозь ограду просунулись наружу. Собака дворника с заиндевевшими бровями беззвучно, но надрывно лаяла. Кто-то закашлял — я огляделся и увидел старичка-истопника. Он бесшумно прошел мимо меня в огромных белых валенках, открыл дверь в кабинет, разложил поленья у камина и, покашливая, принялся подкладывать их в огонь. Его взъерошенный заячий затылок был совершенно бел, сквозь редкие волосы просвечивала розовая кожа. Я вошел за ним, наблюдая, как он управляется со своим делом. Хотелось что-нибудь почтительно спросить, завести беседу, но почему-то от этого желания мне вдруг стало тошно, и я присел на гобеленовый стул. Старичок, закончив с дровами, пододвинул каминный экран к решетке и, собрав мусор на мраморных плитах, защищавших паркет от головешек и искр, завернулся в маленький, совсем детский овчинный тулупчик, обвязал себя в два обхвата чем-то кожаным и удалился со своим черным совком в соседнюю комнату.

 

На стенах кабинета — семейные фотографии в рамочках и олеографические картинки с изображением паровозов и пароходов, в основном — речных. Поразительно, ведь я тоже собирал когда-то изображения именно старых и именно речных пароходов и даже делал их модели! Мне сразу стало уютно. На одном отпечатке я узнал купола Новодевичьего монастыря, а на другом — очертания Казанского кремля, вид с Волги. Посреди комнаты стоял письменный стол, крытый зеленым сукном, с яшмовой чернильницей, серебряной, почерневшей от времени, кружкой, когда-то пивной, с целым ворохом карандашей. Профессорское кресло — жесткое, высокое, черного дерева; были еще два больших кресла, но мягкие, обитые гобеленом, вероятно, для посетителей. В нише между окнами стояло старое венецианское зеркало с мелкой сеточкой трещинок по краям. На столике ветвился позолоченный, но залитый свечным воском, покрытый копотью и потому тусклый канделябр с фаянсовой сердцевиной в виде шара; на нем — четырехгранная колонна с выглядывавшими по каждой стороне головами длинномордых овнов, словно утопленных в ней по шею; золотая змейка ползла по канделябру вверх, но утыкалась в шар.

В углу, на конторке, сиял какой-то черный предмет; приблизившись и рассмотрев его, я прочел: “Edison business phonograph”, на розовом ярлычке колпака — надпись: “М. Симбирцhв. Арии из оперы М. Глинки └Жизнь за царя””.

Я был в кабинете, когда услышал приближающиеся шаги. Профессор включил свет в столовой и вышел прямо на меня.

— Прошу. — Он сделал рукою жест, предлагая мне войти в кабинет первому, поскольку из кабинета я к тому времени вышел — ему навстречу.