Погоня за ветром

Немного постояв в холодных сенях, Низинич вышел на крыльцо. В глаза ударил тёплый солнечный луч.

И снова нахлынуло на Варлаама горькое отчаяние.

«Вот солнце светит, весна на дворе, трава на лугах расстелилась изумрудным ковром, цветы цветут, в садах соловьи поют о любви. А она умирает... Она не слышит, не видит и никогда больше не увидит и не услышит, не порадуется этому торжеству жизни! Грех, тяжкий грех на душе её! О, Господи, Боже мой! Прости, прости её, сохрани её душу! Она не виновата! Она — неофитка[216], она не поняла всей глубины Твоих заповедей, не прониклась ими! Это я — я виноват! Я должен был быть с ней рядом, должен был догадаться, должен был остановить её! Прости, прости её грех, Господи!»

Ком стоял в горле, душили слёзы. Варлаам бросился вниз с крыльца, взмыл в седло, вылетел за ворота Абакумова двора. Поспешил в собор Иоанна Златоуста, чтобы помолиться за её душу.

...Альдона умерла тем же вечером, почти не приходя в себя. В те редкие минуты, когда к ней возвращалось сознание, она слабо улыбалась, вспоминая всё то светлое, что было у неё в этой бренной, жестокой жизни.

Тело Альдоны поместили в соборе, в приделе возле гроба её покойного мужа, князя Шварна. Всю ночь, стоя на коленях перед узорчатой мраморной ракой, боярин Варлаам Низинич шептал молитву. Из глаз его ручьём струились слёзы.

Не сразу заметил Варлаам рядом с собой согбенную седовласую женщину в чёрном монашеском платье, а когда пригляделся, едва не вздрогнул. Это старая княгиня Юрата ставила свечу за упокой души своего сына Шварна.

Утром Низинич покинул Холм. Горькое отчаяние, ещё так недавно владевшее всем его существом, как-то незаметно ушло и уступило место тихой печали. Медленно, спокойно вышагивал по шляху гнедой Татарин, и в такт его движениям так же спокойно окутывали Варлаама воспоминания. Вот по этому же пути в Перемышль мчался он той осенью, после смерти князя Даниила, и с некоторым недоумением даже думал о незнакомой жёнке на гульбище княжеских хором. И не знал тогда, не ведал, как запутанно переплетутся в грядущем их судьбы.

«А ведь почти двадцать лет минуло! — вдруг подумал он. — Быстротечен век человечий на земле!»

Он вздохнул, потряс головой и пустил Татарина рысью.

74.

Весной, едва только сошёл на Днестре бурный паводок, весь многочисленный великокняжеский двор прибыл в древнюю столицу Червонной Руси — Галич.

Оба берега реки здесь были довольно высоки, и Днестр, зажатый в долине между двумя песчаными кручами, пенился и бил волной где-то далеко внизу. Из сводчатых окон белокаменного дворца хорошо просматривалась мутная полоса клокочущей грозно вздымающейся воды. Вдали, на противоположной, восточной стороне, виднелось широкое устье Гнилой Липы, обрамлённое густой грабовой рощей.

Князь Лев редко посещал Галич. Город, сильно пострадавший во время Батыева нашествия, так и не оправился после, запустел, оскудел людьми. И на торжище было пустынно, и возле Немецких ворот, примыкающих к посаду, не звучал перестук кузнечных молотов, и на днестровских вымолах не толпился люд и почти нигде не попадались купеческие ладьи.

Лев вспоминал, как кипела здесь жизнь в пору его детства и ранней юности. И как яростно спорили, как бились князья, почитай, со всей Руси за золотой галицкий стол. Вот мрачная покорёженная башня — свидетельница тех бурных событий. Здесь более полувека назад хоронились от воинов его отца осаждённые угры во главе с королевичем Коломаном. А вот здесь, у Немецких ворот, обитых листами меди, он, юный, пятнадцатилетний, впервые увидел её, Марию, дочь Мстислава Удалого и жену другого венгерского королевича — Андраша.

Мария... Статная, чернявая красавица с блеском в жгучих очах... Первая любовь, аромат благовоний в переходах замка, ряд белоснежных зубов, обнажённых в очаровательной улыбке, задутые свечи в канделябрах, объятия, поцелуй сладостных уст, а потом, в хлеву, на соломе, первый урок любви, возбуждение, и она, Мария, задыхающаяся от неуемного желания, сидящая сбоку и опирающаяся одной рукой о его живот, а другой — о бёдра.

Потом они лежали на хрустящих снопах — он, тогда ещё совсем юноша с едва пробивающимся пушком на подбородке, и она, уже взрослая замужняя женщина.

«Люба ты мне, Мария, — признавался Лев. — Всю жизнь тебя одну любить буду. Давай, уходи от своего Андраша. Он всё одно проиграет войну, потеряет Галич. Земля, все люди на Руси — против него, за нас. А ты станешь моей. Я тебя на руках носить буду».

«С ума сошёл! — смеялась Мария. — Нет, не мочно тако, — качала она головой, звеня крупными звездчатыми серьгами. — Тогда уж точно батюшка еговый твоему войну объявит. И снова осады начнутся, кровь польётся, разоренья, пожары пойдут. И потом, Андраш... Обидится он».

«Да плевать на него! А отца своего уговорю я как ни то».