Погоня за ветром

«Глуп еси, Лев! Не вольны мы в ентом! То простолюдины тако могут, а я — крулева Галицкая. И ты — принц. И потом — я ж тебе тёткой прихожусь. Аль позабыл? Мать твоя Анна — сестра моя старшая. Ох, Лёвка, Лёвка! Грех мы с тобою творим тут, на соломе, грех кровный! И что в тебе такого? Вьюнош, как вьюнош». — Она смуглыми унизанными браслетами и монистами руками гладила его непокорные тёмные кудри.

Любому другому этого простецкого «Лёвка!» будущий князь ни за что бы не простил, а на неё гневаться, сердиться не мог, только улыбался в ответ и целовал в алые уста. И снова они занимались на соломе грешной любовью. На всю жизнь запомнил Лев запах Марьиных волос цвета вороного крыла, она до сих пор часто снится ему ночами, такая близкая, добрая, тихо улыбающаяся.

Он рассказывал ей о египетских царях Птолемеях, женившихся на родных сёстрах, она подсмеивалась над ним, щипала ему грудь, проводила острым ноготком по юношескому подбородку, возражала веско:

«Они ж нехристи были, Птолемеи твои! Мало что цари! Мало что гемма у тя ихняя есть! Но нам с тобою никак вместях не быти. А пото иди ко мне, любый! Иди, покуда не разлучила нас судьба! Истомилась я без ласк!»

Позже, в лесу, во время охоты, они отъехали ото всех, упрятались под сенью могучего раскидистого граба и снова творили грех. Гнилая Липа, весело журчащая по камням, стала единственной свидетельницей их любви. А ещё были мыши в каморе, шуршащие в соломе; Мария пугалась их и тихо вскрикивала, умильно прикрывая рот.

«Я тебя одну только любить буду», — повторял Лев.

«Глупый ты. Молодой и глупый», — смеялась Мария.

«Мы оба молоды».

Однажды вечером он с братом Романом ходил к одной старой ворожее узнать будущее. Хоть и не особенно верил молодой княжич в предсказание судьбы, но слова старухи врезались в память и частенько вспоминались много позже.

«Будет у тебя, княжич, одна любовь, но не одна свадьба. Две супруги и одна возлюбленная», — вещала ворожея.

А ведь она оказалась права, так и случилось. Была Констанция, теперь есть Елена-Святослава, и была она, Мария, была любовь, одна-единственная, он пронёс чувство к ней от ранней юности до седин...

Вскоре опять началась война с венграми, королевич Андраш умер в Галиче во время осады, овдовевшая Мария уехала в Пешт, а несколько лет спустя коршунами налетели на Червонную Русь орды Бату-хана. Города долго ещё лежали в руинах, в разорении и запустении, и даже до сей поры в Галиче можно легко отыскать поросшие бурьяном остатки некогда величавых красивых зданий — храмов, боярских теремов, купеческих домов, ремесленных мастерских.

С Марией Лев встретился ещё единожды. Было это в год его женитьбы на Констанции, когда Мария приезжала в Галич по какому-то своему делу. В чёрных одеждах, во вдовьем плате на голове, слегка пополневшая, она оставалась такой же прекрасной, как и ранее. Он тайно, ночью встретился с ней в той самой каморе, стоял перед ней на коленях, целовал руки.

«Кроме тебя, никого не люблю. Ни Констанцию — никого! — признавался ей Лев. — Противна мне дочь Белы. Она на крысу похожа! Но ты верно тогда сказывала: не вольны мы».

Он рыдал, как не рыдал никогда больше, она ласкала его, успокаивала, как ребёнка, затем сказала:

«Ночь сия — наша с тобой. Не будем думать ни о чём».

И снова они творили грех, а потом лежали на соломе, смотрели в оконце на месяц и звёзды, молчали, слыша рядом дыхание друг друга, и знали, чуяли оба: эта их встреча — последняя.

Утром князь Даниил вызвал сына к себе в палату и строго отчитал: «Констанция жалуется — небрежёшь ею. Знаю, сын — любишь другую. Но князь ты, а князю так негоже. Забудь про Марью. Грех то. Тётка она те родная».

Лев стоял, опустив голову и краснея от стыда, как нашкодивший школяр. Наконец, тихо пробормотал: «Обещаю тебе, отче, Констанции более не изменю. Клянусь, ни единожды. Но любить её — не полюблю».

«Ну хоть так, сын. Толковню нашу запомни. И слова, сказанные тобою, такожде николи не забывай. Клятву преступать не мочно».

Мария умерла спустя два года. Лев побывал на её могиле в ограде церкви Святого Пантелеймона, обронил слезу и отстранил от себя, словно бы отодвинул в сторону всякие мысли о ней. А сейчас, в Галиче, внезапно налетело вихрем, нахлынуло на него, обожгло огнём то яркое воспоминание.

Он долго сидел на низком стульчике в той самой утлой каморе, смотрел в окошко, видел, как сгущаются сумерки и выплывает на небо жёлтый серп месяца. Такой же, как и тогда.

Ныла спина, болели пораненные персты. Лев повалился на солому, забросил за голову шуйцу, долго лежал, вслушивался в тишину.

Так же шуршали мыши, так же на крепостной стене слышались удары медного била, так же чернела на фоне неба колокольня собора Успения Богородицы. Казалось, вот сейчас раздастся возле его уха её, незабвенной Марии, жаркий шёпот: «Ну, раздевайся же вборзе. Не тяни! Горю я вся».

И прохладные пальцы обоймут, стиснут его стан, и распущенные чёрные волосы её будут щекотать его грудь.

Но нет — прошло, минуло, истаяло всё.

Скупая слезинка скатилась и утонула в бороде. Осталась только тихая грусть и глухие старческие вздохи.