Погоня за ветром

— Боярыня и место на рыночной площади показывала, где будто бы ведьму сожгли, — сказала Эрнестина.

— А у ворот Медных, вон там, — Лев указал за окно, — повесили бояре князей Романа и Святослава Игоревичей.

— Как?! Бояре — князей! — ужаснулась Елишка. — Как же они посмели?!

— Посмели, гранд принцесса. Говорю же: лихие были времена. Татары, и те такой пакости не сделали, как эти самые Кормилитичи с Зеремеевичами.

— Вот и бродит теперь неприкаянный дух злого боярина по подземельям и стонет. — Елишка перешла на шёпот: — Лев, я боюсь. Я с тобой спать останусь.

— Оставайся. — Князь потакал своей девочке-супруге во всём.

Отношение к этому юному капризному созданию у Льва походило на нежную любовь доброго хозяина к котёнку или щенку. Впрочем, и в наружности юной княгини, и в её разговорах, и в поведении уже проглядывала порой взрослая женщина.

«В конце концов, она ведь мне жена. Пора бы...» — Лев оборвал начатую мысль. Ушла бы Эрнестина, было бы проще. Но нянька принцессы не собиралась никуда уходить.

— Тёмный город — ваш Галич. Зловещий. Недобрый дух в нём витает, — качая головой, хрипло промолвила старуха.

«Она права. Но что же это я, о чём думаю? — Лев опустил взор, насупился, стараясь не упустить пришедшее в голову. — А вот о чём. Татары, Ногай там, Тудан-Менгу — да, худо это. Но всё ж при них какой-никакой, а порядок. А ведь бывали на Руси времена куда худшие. Когда раздирали землю усобицы, когда вороги иноземные налетали, кто коршуном, а кто враном чёрным. Вот о таких временах и напоминает этот старый град. Летопись читаешь, и страшно становится. Сплошь — рати, казни, крамолы. Редкое лето мирным выдавалось. Писал о таком летописец: «Ничего не бысть». Раньше, в молодости, полагал, так и должно быть. А теперь, как стал сам князем Галицким, как Львов обустроил, как в Ногаевой ставке побывал, как перстов в несчастной сече под Краковом лишился, иное на ум идёт, совсем иное. В той земле владетель велик, где порядок есть, мир, где пахарь, собрав урожай добрый, знает: и в будущее лето будет он на поле такожде трудиться, и дети его ему вослед. Знает, что и скотина у него будет сытая и жирная: свинья — в хлеву, корова — на лугу. Молоко, мясо в доме. А если что не так — недород, пожар, паводок сильный — так то временно. Если сам не оправишься, то община поможет или подсуседники. Вот к чему стремиться, о чём заботиться надо — о процветании смерда, о землепашцах. Потом — о ремесленниках добрых, о купцах тороватых. Отец мой с годами это понимать стал. Но мудрее отца — Ярослав Осмомысл. При нём княжество Галицкое воистину росло, расцветало и богатело. За тридцать пять лет его княжения почти и ратей не знала Червонная Русь. А как он умер, так пошло-поехало. Угры, ляхи, черниговцы, половцы — каждый в свою сторону тянул. Бояре из-за клочков землицы готовы были глотку кому угодно перегрызть, хотя бы и матери родной. Потом татары их чёрное дело довершили. И что теперь? Одного хочу — мира на Руси Червонной! И ничего больше!»

Он не понял сразу, что уже не сидит в кресле, а ходит по палате, говорит вслух и что обе собеседницы с напряжённым вниманием слушают его, Елишка даже приоткрыла рот.

Лев усмехнулся и, обратившись к ней, добавил:

— Не думай, и я тоже крамольничал. Брату своему Шварну чёрной завистью завидовал. Всё не мог принять, что он, младший, выше меня, что я — всего лишь князь Перемышльский. И враг у меня был, гранд принцесса, враг лютый — Войшелг, литовский князь. Из-за него, полагал я, безвластие моё. Не стерпел, створил грех. Заманил его на пир, а потом, нощью, в монастыре Архистратига Михаила во Владимире, засёк саблей. Сперва не каялся, уже потом, как на отцов стол сел, стал Всевышнего молить отпустить мне грех. И уразумел тогда: спасение души — в добрых делах. А добрые дела — это и есть забота княжеская о земле. Надо, как отец к сыну, к земле относиться. Не к человеку какому ни то, ибо каких только людей ни бывает, но к земле целиком.

...Они сидели допоздна за столом, при свете свечей Лев читал вслух отрывки из Галицкой летописи, составленной неким премудрым книжником Тимофеем, Елишка прижималась к нему, слушала. Эрнестина зевала на сундуке в углу у дверей, да так и уснула, оглашая покой протяжным храпом. Принцесса прыскала в кулачок, слыша её рулады, Лев беззвучно ругался и продолжал чтение.

Устав оба, они наконец легли. Спали обнявшись, и объятия как будто бы успокаивали их обоих, отгоняя прочь тревоги дня и глуша воспоминания о страшном прошлом ветшавшего старого города.

76.

В зелёном отороченном мехом польском кунтуше[217] с долгими откидными рукавами, в шапке с опушкой из меха желтодущатой куницы, в красных сапогах доброго сафьяна, с саблей в узорчатых ножнах на боку, верхом на любимом своём Татарине подъезжал ранним весенним утром к Галичу перемышльский посадник Варлаам, сын Низини из Бакоты. В привязанных к седлу тороках вёз он подарки княжне Елене. После смерти Альдоны ему удалось без лишних хлопот пристроить юную сироту ко двору Льва — князь сразу согласился с его предложением.