Погоня за ветром

— Да как ты не понимаешь?! У Генрика главный советник — пан мой бывший. Признает, снова ловить побежит.

— Побежать, конечно, не побежит, но гадость какую-нибудь сделать может, — раздумчиво провёл десницей по бороде Варлаам. — Ну так ты отлучись, придумай предлог какой-нибудь. И ко мне в Перемышль езжай. Там завсегда от своего пана укроешься.

— Да, верно, так и сделаю. Но всё одно жаль. — Витело тяжко вздохнул. — Хорошо мне тут.

— Да полно вздыхать. Ответь мне лучше, как тут наша Сохотай живёт? Не обижает ли её кто?

— Какое там! Ты её и не узнаешь, Варлаам. В красавицу писаную превратилась. Первая пани придворная у княгини!

— Чего-то ты хватил, Витело. Ну да всё равно рад я за вас. Без бед обходитесь, и слава богу. А я вот, выход ордынский привёз.

— Тяжко, верно, крестьянам-то приходится?

— Конечно, несладко, что говорить. Но, — Варлаам поднял вверх перст, — понимаешь, людин ведь когда нищает и голодает? Когда какие разоренья, вражьи набеги или беды внезапные — пожар, наводнение. Или если враз, нежданно-негаданно дань увеличит князь, или боярин по семь шкур сдерёт, сверх всякой меры. А если знает наперёд людин, сколько ему надо отдать, то он, поверь мне, рассчитывает. Как-никак, а приспосабливается к тяготам этим. И, смотришь, мало-помалу управляется, чад кормит, выживает потихоньку. Я уж сколько сёл и деревень объездил — и не счесть. И всюду живут люди, нигде с голоду умирающих не видел. Хотя — бедны, худы, лишнего себе позволить не могут. Так вот, друг Витело.

— А может, ты и прав, — сказал Витело. — Да наверное прав. Тебе с посадничьего кресла лучше видно.

— Вот что, друг, — встрепенулся внезапно Низинич. — Мне ведь ко князю идти надо. Доложить: привёз, мол, выход. Ты меня проведи, а то в этом старом тереме столько переходов, что заплутать — раз плюнуть.

Друзья поспешили вниз по дощатой лестнице.

Навстречу им уже спешил, смешно семеня ногами, старик Гремислав.

— Ждём, ждём тя, Варлаам Низинич! — заговорил он, потирая руки. — Князь уж о тебе справлялся.

— Так я его, Гремислав, и ищу. Ордынский выход привёз. Вот, друга старинного навестил. — Варлаам кивнул на Витело. — В молодые лета вместе в Падуе за столами сиживали.

Старик-дворский закивал, добродушно улыбаясь.

— Пойдём. Сопровожу тя в покой княжой. — Ухватив Низинича за локоть, он потянул его за собой по освещённому свечами в огромных канделябрах на стенах каменному переходу.

Князь, сгорбленный, мрачный, сидел на кленовом стульчике и грелся возле жарко дышащей изразцовой печи. На плечи его была наброшена горностаевая мантия. Седые усы неприятно топорщились, белая борода слегка вилась колечками и струилась на широкой груди. На лавке напротив Льва расположился пресвитер Измаил. Чёрные маленькие угольки-глазки его опасливо забегали по лицу вошедшего посадника.

— Ты, Низинич? — Лев вскинул голову.

Варлаам приложил руку к сердцу и поклонился.

— Выход привёз, как и обещал, княже, — объявил он, с некоторым удивлением замечая в лице Льва тревогу, насторожённость и даже страх.

«Створилось что. Или худую весть получил», — успел подумать сын Низини прежде, чем князь снова заговорил.

— Выход, конечно, дело доброе. В другой час. Но теперь... Вот грамоты из Орды. — Лев развернул перед собой харатейный свиток. — Купцы армянские прислали. Новый хан объявился там, Телебуга, сын царевича Тарбу. Мнит он себя вторым Чингисом. Мечтает завершить завоевания своего деда, дойти до «последнего моря». Иными словами, покорить те народы, на которые не обрушилась до нынешнего времени тягостная мунгальская десница. Собирается этот самый Телебуга в поход на угров. Ещё пишут, будто Ногай, наш с тобой, Варлаам, давний знакомец, тоже вздумал идти с Телебугой. Видно, не желает отстать от него. Жаждет, чтоб и ему слава воинская перепала. А если пойдут они, то через наши земли, через Червонную Русь. Поди, и нас воевать заставят. Не хочется такого, ох, как не хочется! Страшно мне, Низинич, страшно! Молодым был, не так боялся, а теперь... — Князь горестно вздохнул. — Надоели рати. Покой Руси нужен.

— Король Кун сам виноват. Излиха был несдержан. Посла ордынского, Эльсидея, вельми обидел тогда на пиру, — заметил Измаил.

Странным выглядело, что этот священнослужитель имел такой резкий, неприятный голос и говорил быстро, скороговоркой, глотая слова. Неприятным было и его лицо, скуластое, смуглое, с резко очерченным носом, напоминающим клюв ястреба. В чёрных глазах сквозила затаённая злоба.

— Петух мадьярский! Накликал беду на свою голову! — проворчал Лев. — Ох, чую, косой пройдутся татары по Галичине!

Никогда раньше не видел Варлаам Льва таким жалким, печальным, тяжко вздыхающим. Куда делись былые его высокие замыслы? Куда пропали честолюбивые мечтания?

Седой сгорбленный старик сидел перед Низиничем, говорил глухим, хриплым голосом, кряхтел, тёмные глаза излучали тревогу и грусть.