Погоня за ветром

«Отцвела, красавица!» — с горькой усмешкой думал Лев. Он не любил Констанцию, она не любила его, у них сын — Юрий, и больше детей нет. Она часто изменяла ему, с годами она стала ворчливой, мрачной, злобной, завистливой и этим ещё сильнее отталкивала его от себя. Но он к ней привык. Она всю жизнь была где-то рядом, волей-неволей она радовалась его успехам и переживала в дни неудач. Без неё в огромном тереме на вершине горы стало совсем тихо и мрачно. Завести наложницу не позволяла Льву княжеская гордость. Правда, ставший в последнее время близким товарищем Мориц фон Штаден, ныне назначенный на должность тысяцкого в Холме, один раз привёл к нему разбитную весёлую горожанку.

Лев как-то заприметил её на улице, невольно залюбовался грациозной походкой, с вожделением смотрел ей вослед, а Мориц проследил за княжьим взглядом, понял и поспешил предупредить княжеское желание.

Пышнобёдрая гулевая девица-русинка провела со Львом несколько ночей, но затем Лев отослал её в Галич. Пусть сидит там на княжьем дворе, может, ещё пригодится.

В новых княжеских хоромах стоял запах свежей древесины. Объятые пламенем дубовые кряжи потрескивали в муравленых печах. В широких переходах горели светильники, в палатах свисали со сводчатых потолков на толстых цепях хоросы.

Мрак Перемышля сменился светлыми надеждами. Схлынуло состояние тупого, унылого бездействия, прошло былое ожесточение. Прежние страсти, владевшие Львом, как-то постепенно улеглись.

«Видно, старею. Покоя жажду, тишины», — думал князь, глядя в бронзовое зеркало с узорчатой ручкой.

Вон седина поблескивает в бороде, власы на голове поредели, обнажили упрямое чело.

Прежде Лев бороду носил короткую, чёрной густой полосой обрамляла она его округлый подбородок. Цирюльник каждый месяц, а то и чаще тщательно подстригал и ровнял её, а иной раз и подкрашивал басмой. Теперь же князь прибегал к услугам брадобрея гораздо реже, борода его стала долгой, как у Иоанна Златоуста на иконах греческого письма. Усы, некогда прямые, обвисли, будто у татарина, хотя и не изменили пока свой тёмный цвет.

«Тоже примета старости. Перестал следить за собой. Вон, морщины окрест глаз. А шрам на левой щеке — память о сече под Нуссельтом, словно глубже стал. И цвета какого-то серого. Господи, не заразила ль меня Констанция?! Ни ногой к ней отныне!»

В горнице — огромной, украшенной резьбой по древу зале с окнами из зелёного стекла, за кленовым столом сидели ближние княжеские советники.

Дьяк Калистрат, козлобородый, низкорослый, облачённый в суконный тёмно-коричневый кафтан, с наручами[186] на локтях, с гусиным пером за ухом, при виде князя первым вскочил с лавки и отвесил Льву поясной поклон. Рука его скользнула по дощатому полу.

Старый дворский Григорий, любимец покойного Даниила, переехавший вместе со Львом из Холма, задумчиво опустил свою крупную круглую голову. Рядом с ним па лавке расположился хранитель княжеской печати — канцлер Иоаким. Здесь же в горнице находился и протоиерей Мемнон — горбатый худой, как тростинка, грек. Напротив него, по левую руку от княжеского кресла, сидел, воровато низя взор, Мориц. В руках этих людей была сегодня власть в Червонной Руси.

Все они дружно встали, поклонились князю и столь же дружно опустились обратно на мягкие лавки, крытые зелёным шёлком и лунским сукном.

Лев снял с плеч и бросил холопу шёлковый, подбитый изнутри мехом плащ — мятелию. Он остался в овчинном кинтаре[187] с вшитыми в него медными бляшками и розовой рубахе тонкого шёлка, с долгими рукавами, перехваченными на запястьях серебряными обручами.

— Ну, какие вести принёс нам день нынешний? — спросил князь, обведя взором советников.

Он быстро сел в кресло во главе стола и жестом велел говорить Калистрату.

Дьяк вынул из орехового ларца пергамент.

— Из Литвы грамотка получена, светлый княже. Князь Трайден шлёт тебе заверения в дружбе.

— Дружба лисицы опасна, — недоверчиво качнул головой Лев. — Ты что об этом думаешь, Иоаким?

— Воистину верно молвил ты, княже. — Канцлер, поднявшись, ещё раз низко поклонился. — Лисица коварная и хитрая — Трайден сей.

— Язычник он, княже, — вступил в разговор Мемнон. — Не следовало бы тебе с ним дружбу водить, так думаю. У себя в Литве преследует он христиан, рушит церкви, ставит в рощах идолов поганых.

Голос у Мемнона был сильный, басистый, что никак не вязалось с его невыразительной наружностью.

— Бают, роща священная есть у литвинов, долина Швинторогова. Служит там поганому Перкуну некий волхв, Криве-Кривейтис. Стоит идол богомерзкий, а окрест него огонь горит.

— Князь Швинторог приходился отцом Скирмонту. Говорят, его после смерти сожгли вместе с конём, соколом, охотничьими собаками и любимым слугой, — задумчиво заметил Лев.

— И лапы медвежьи в пламя бросили и рысьи когти, чтоб мог князь подняться в судный день на гору, где будет восседать бог, — добавил дворский Григорий.

Мемнон недовольно покосился в его сторону.