Поговорим о странностях любви

— едущей на тендере паровоза и тайно щекочущей кочегаров прутиком, из-за чего они сперва перестают бросать уголь в топку, а затем вынимают оттуда уже брошенный, чтобы вернуть его на шахту «Шикарная-два-бис» и тем самым позволить горнякам выполнить план квартала (с ударением на «ква») по добыче (с ударением на «до») угля;

— с веслом, но не гипсовым, а настоящим, ты помешиваешь им варенье из жимолости, оно булькает в блестящем тазу, столь медном, что он бы сгодился на пиратской шхуне, чтобы отбивать на нем сигнал к абордажу, что, однако, чревато угрозой боцману.

* * *

Спасибо за книжки!

Особенно ты меня уважила Битовым. Открыл, и сразу: «Откуда они взяли — жены, дети, — что она все время и каждую секунду должна происходить, жизнь! И еще не просто сама по себе, а по нашим о ней представлениям!» Насчет его Монахова ты, возможно, и права: новый «Герой нашего времени». Но давай подождем, пока минет это время, пока оно отстрелится от нас, как первая ступень ракеты.

Что останется от него? Представь человека, который читает наши письма через сто, нет, даже через пятьдесят лет — к каждой строчке понадобится страница сносок и комментариев! Как объяснишь, что такое койко-день? Челентано? Облздрав? Почему нельзя было заполучить лишнюю ставку анестезиолога или прилетать на выходные в Усть-Рыбинск? Какая война имелась в виду во фразе: «Это было еще до войны»? До чего же наивно и суетно будут тогда выглядеть сетования и сомнения, предвидения и фиктивные надежды, вся эта дребедень, в которой варишься каждый день и вывариваешься до того, что начинаешь видеть в ней первопричину всех бед! Хорошо еще, если наши письма вместе с другими старыми бумагами сдадут в макулатуру, чтобы обменять ее на Дюма («Видимо, в ту эпоху бумага играла роль менового эквивалента», — пометит на полях позднейший исследователь). Для его удобства надо бы стилизовать нашу переписку под старинный роман в письмах? Начало — про случайно найденную в старом комоде связку полуистлевших листков и т. д. — я поручаю тебе. За мною остается финал (должно же хоть где-то остаться за мной последнее слово!). Как ты посмотришь на такой вариант: «Покинем же наших счастливых влюбленных, которые…» и т. д. Или что-нибудь более нейтральное: «Он входит в палату, и она улыбается ему бледными искусанными губами…» Улыбайся, не подведи!

Сижу в прокуренной ординаторской возле учебного скелета Фили, попиваю чай и орлиным взором пронзаю будущее. А наш гипотетический потомок нетерпеливо пробежит мои ретро-каракули и задержится разве что на одной-единственной фразе: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ВАНДА!» А может, и не задержится. Эй, потомок! Пришли ответ с попутной машиной времени. Пока она тащится к нам, подпрыгивая на ухабах високосных годов, я целую тебя. Поцелуй — чем не единица измерения времени и пространства! Сколько же поцелуев до тебя: пятьсот, двести, тысяча? Или один-единственный, после которого уже нет ни пространства, ни времени…

С.

* * *

Так захотелось к тебе! Все понимаю: и «потерпи еще немножко», и «сейчас никак не вырваться». Каждый день — Азазелло свидетель! — провожу с собой воспитательную работу. Но утром встаю все с той же мыслью: хочу к тебе!

Если все время подавлять свои желания, то в конце концов подавишь или свихнешься. Я выбрал средний вариант. Встал. Беспощадно побрился. Вытер лезвие полотенцем. Из принципа — нечего меня поучать мелкими буквами на обложке: «Промывать, но не вытирать!» Я же им не пишу: «Не выпускать тупые лезвия!» Побрызгался твоим лосьоном (проклятая память запахов!). Взял шариковую ручку. Стал перед зеркалом. Написал у себя на лбу: «АВИА». На щеках вывел твой адрес и фамилию. На обратный адрес места не хватило, да и зачем он тебе? Когда очень хотят ответить, письма доходят и без адреса.

Упаковать себя в посылочный ящик я, конечно, не смог. Пришлось тащиться на почту. На мое счастье, была смена Марины. Когда «до востребования» смотрит она, мне обязательно есть письмо, а когда вторая, Наташа, — ни разу.

Увидев меня с адресом на физиономии, Марина ничуть не удивилась, а только подмигнула:

— Сюрприз, да?

Она проворно искала подходящую для меня тару ж попутно рассказывала о своих домашних делах. У Марины двое детей и безумная бабушка. День-деньской бабушка сидит у телевизора, смотрит подряд все передачи: боится пропустить, когда объявят конец света. А Марина смеется и грызет семечки. Любимый ее сорт — большие, серые, «конский зуб». По традиции приношу ей кулечек. На нижней губе у нее, как всегда, висит шелушинка. Единственная женщина, которая всегда рада меня видеть. Но сегодня Марина обеспокоена:

— До Усть-Рыбинска посылкой будет сильно долго. Может, полетите?

— Нет, — решительно отвечаю я.

— Посылкой так посылкой, — соглашается Марина.

На ее лице написано: «Конец света? Ладно. Но почту все равно нужно отправлять».

— Не забудьте пометить, где у вас верх, — деловито посоветовала она. — И нарисуйте на ящике рюмку. Вы же хрупкий груз, да?

— Да, — сознался я. — И сырости боюсь.

— А я вам под бока ваты или стружки, — успокаивает Марина.