Погребенные

Вообще-то легко. А вот перестать возмущаться лишь ради того, чтобы возмутиться – куда как сложнее.

Да, Габриэль правильно догадался. В наш первый разговор он обозвал меня шлюхой, чем сильно уязвил моё достоинство. И теперь я чувствовала себя как на иголках и сгорала от физической потребности говорить ему исключительно гадости.

Пока я страдала и краснела от раздражения, Габриэль снял пиджак и повесил его на спинку стула. Под идеально подогнанной по фигуре верхней одеждой скрывалась настоящая гора мускулов. Они бугрились и двигались, обтянутые тёмной рубашкой, каждый раз, когда Габриэль тянулся за чем-то на столе.

Мне стало неуютно. Я спряталась за меню, но и это не спасло от неприятного ощущения, словно я сижу голая. Впрочем, голой он меня уже видел, а значит, проблема состояла в другом.

Габриэль даже оторвался от еды, лишь бы убедиться в том, я разглядываю его. Удовлетворившись результатом, он гадко улыбнулся.

– Зачем тебе две пары часов? – прищурилась я, глядя на болтающуюся золотую цепочку, прикрепленную к внутреннему карману пиджака.

– Занятное наблюдение, – бросил Эттвуд, интересуясь своим завтраком больше, чем мной. – Ты общаешься вопросами. Они у тебя вообще когда-нибудь заканчиваются?

Возмущённо надув щёки, я ответила:

– Заканчиваются, когда передо мной сидят менее подозрительные личности. Хотя, знаешь, «менее» в данном контексте не применимо. Всё, что «менее», по-прежнему безумно странно и подозрительно.

– И в чём же меня подозревает такая очаровательно-подозрительная девушка как ты? – Подняв голову, он лениво улыбнулся и слегка качнул вилкой с наколотым кусочком бекона.

– Я составлю список, – буркнула я, если честно, подозревавшая его во всём подряд, начиная с распятия Иисуса.

– Какое предвзятое отношение.

Официантка, кружившая вокруг соседнего столика, то и дело выворачивала шею в попытке разглядеть моего спутника. Проходя мимо, она уронила вилку. Та закатилась под стол, и чтобы поднять её, бедняжке пришлось наклониться, потереться о штанину Эттвуда и прогнуться в пояснице.

Я закатила глаза.

– Простите, monsieur.

Эттвуд даже не посмотрел на официантку, слегка кивнув головой в знак того, что она была услышана, но внимания не удостоится. Вместо этого он уставился на то, как нервно я барабаню пальцами по пустой половине стола.

– Ты будешь что-нибудь заказывать? Я угощаю.

– Не надо меня угощать. У меня есть деньги, Габриэль Эттвуд, – с намеренно корявым английским акцентом протянула я.

– Были. Когда-то у фамилии Ришар были деньги. Напомни, как обанкротился твой отец?

– Ты собрал на меня досье?

Я размышляла о том, а не швырнуть ли меню ему в голову. Хорошо бы острый конец пришёлся прямиком в глаз.

Игнорируя факт, что я уже не скрываю свою ненависть, Эттвуд обольстительно ухмыльнулся. И я заранее знала: мне не понравится то, что сейчас услышу.

– Не поверишь, сколько всего твоя мать успела рассказать мне за десять минут в палате Робинса. Ты страдала косоглазием в детстве?

Ответа не последовало. Я заговорила лишь, когда к нашему столику подошёл официант и учтиво поинтересовался, не желает ли дама сделать заказ.

– Не принесёте ли бутылку самого дорогого шампанского, что у вас есть?

Молодой парень замялся, вопросительно сощурив глаза.

– Самого дорогого? Могу предложить вам Clos d’Ambonnay. – Судя по тому, с каким трудом ему далось название шампанского, я сделала вывод, что он не француз. Скорее швед или норвежец, приехавший на парижскую неделю мод, но за пару дней до начала кастингов подвернувший лодыжку. Париж лопался от таких как он: молодых, красивых, уверенных, что в следующем сезоне им обязательно повезет. Только вот наш город не знал пощады. Здесь не было места везению.

– Нет, оставь себе. Я хочу самую дорогую бутылку в этом ресторане.

– Есть коллекционная бутылка Перрье-Жуэ. Она стоит на входе…

– Сколько она сто́ит? – сложив руки под подбородком, безразлично поинтересовался Габриэль.

– Семь тысяч евро, monsieur, но я должен уточнить, продаётся ли она.

– Скажите начальству, что я заплачу двойную цену, если бутылку принесут к… ты заказала что-то себе?

Я с трудом захлопнула широко разинутый рот, собралась с духом и вяло промычала:

– Шоколадный круассан.

Эттвуд усмехнулся.

– Будьте добры подать шампанское вместе с круассаном.

Мне пришлось постараться, чтобы не выдать разочарование, когда этот раунд остался за ним. Сложив руки на коленях и распрямив спину, с гордо поднятым подбородком я уставилась в окно. Я планировала дождаться шампанского в тишине, утешая уязвлённое эго, но Эттвуд доел и решил поболтать.

– Откуда ты знаешь архаичный египетский? – спросил он, вытирая уголки губ салфеткой.

– Архаичный? Ты имел в виду древний?

– Нет, архаичный. Язык, на котором говорили ещё до того, как образовалось Древнее царство. Его не знает даже твой умник профессор, повёрнутый на культуре.

– Я не знаю ни древний, ни архаичный. Я и арабский-то не знаю.

Похоже, он ожидал чего-то подобного.

– И часто ты говоришь на языках, которые не знаешь?