Погребенные

– Мне снятся плохие сны, – уклончиво ответила я, вгрызаясь зубами в свежий круассан. Шампанское выкатили сбоку, но я попросила не открывать бутылку. – И вообще, какое тебе дело? Тебе известно, как это переводится?

– Возможно.

– Можешь поделиться со мной, и мы разойдёмся. – И, как я надеялась, больше никогда не встретимся.

– Что это изменит в твоей жизни? – внимательно и очень неприлично следя за тем, как я жую, хмыкнул Эттвуд.

То, что осталось от моих бровей после утренней коррекции в сонном состоянии, взмыло вверх, а потом опустилось вниз и сошлось к переносице.

– Что? Какое тебе дело до того, что и как может изменить мою жизнь? Ты позвал меня поболтать о планах на будущее?

– Я позвал тебя на диалог, но ты мне врёшь. – Габриэль откинулся на спинку стула и завел руки за голову. – Что случилось с тобой тогда, в больнице?

– Я ничего тебе не обещала, а ты сказал, что поможешь с переводом!

– Во-первых, я ничего подобного не говорил, а во-вторых, это в любом случае не бесплатно.

Поперхнувшись застрявшими в горле крошками, я вытаращилась на него. Всё-таки первое плохое впечатление оказалось абсолютно верным.

– Мне не нужны деньги, Аника. – Эттвуд склонил голову набок, и солнце осветило прямой и высокий лоб. Несколько тёмных прядей прикрывали шрам и глаза. Его чёрные зрачки словно обладали способностью поглощать свет. Так и случилось, стоило до них добраться солнечному лучу. Габриэль даже не поморщился, будто яркое освещение никак ему не мешало.

– Я не буду с тобой спать, – выдала я первое, что пришло в голову.

Правый уголок губ собеседника изогнулся в снисходительной усмешке.

– Я не хочу с тобой спать. Я хочу, чтобы ты рассказала мне правду. Что с тобой происходит, когда ты начинаешь говорить на этом языке?

– Ты не мой психолог, Эттвуд. Я не буду обсуждать с тобой подобные вопросы. Либо скажешь, что тебе известно, либо я ухожу.

– Уходи, – обескуражив меня лёгкостью, с которой были произнесены эти слова, ответил он.

Я перевела взгляд с тарелки на свою руку и сжала в пальцах круассан. Под пристальным взглядом Эттвуда запихала остатки в рот и, как ни в чём не бывало, встала. Думаю, он не ожидал, что я поступлю именно так. По крайней мере не ожидал, что я буду действовать молча.

Я не собиралась делиться с ним подробностями своей шизофрении. Не дождётся. Теперь, когда выяснила, на каком языке всё это время несла всякую ахинею, смогу и сама разобраться. Очевидно, придётся привлечь Робинса, но я сильно сомневалась, что в мире существует нечто такое, о чём известно только Эттвуду. Масон хренов!

Последнюю мысль я, конечно же, не постеснялась озвучить вслух. После того, как он назвал меня шлюхой, напомнил о косоглазии и отсутствии денег, моя реплика прозвучала безобидно. Почти как комплимент.

Эттвуд не стал меня догонять или пробовать договорится, чему я ничуть не удивилась. Удивление пришло многим позже, уже в такси. На смену раздражению и смущению вдали от причины этих эмоций меня настигло чувство дежавю. Как будто я уже далеко не в первый раз желала убить Эттвуда.

Настроение пало смертью храбрых. Я с грустью наблюдала за толпой туристов, которые следовали за гидом словно утята за мамой-уткой и фотографировали всё вокруг. Меня с сигаретой у мусорки они тоже не забыли щёлкнуть.

Француженка. Всем хотелось сфотографировать уроженку здешней помойки, и никто даже на секунду не задумался о том, что в моей позе, взгляде и последней сигарете не было ничего романтичного. Я ощущала себя выжатой, как лимон, разбитой и уничтоженной. И я просто ненавидела этот проклятый город!

У стойки администрации в больнице меня притормозила медсестра.

– Madame, вы к кому?

– Monsieur Робинс, из сорок девятой.

Она что-то проверила в планшете, а потом сообщила:

– У monsieur сейчас посетители. Подождите его в коридоре. Он просил не беспокоить их.

– Какие посетители?

Первый, о ком я с ужасом подумала, был Эттвуд, но он не мог опередить меня. Тут уж никакие таланты не помогут: парижские пробки нагнут кого угодно.

– Не знаю. – Медсестра беспечно пожала плечами. – Кажется, жена и сын.

Иначе и не могло быть. Всему следовало навалиться непременно в этом году, именно в этот день и прямо мне на голову. Фортуна – необузданный зверь, о котором мне оставалось лишь читать и мечтать.

Впрочем, как оказалось, идти мне некуда, да и делать нечего. Я была безработной и сбрендившей. А ещё у меня на лбу выскочил прыщ. Впервые за десять лет.

Запах больницы нагонял тоску. Я села на скамейку, привалившись к стене, и вспомнила, как зимой этого года так же сидела, ожидая, пока мама опознает тело отца. Её лицо в тот день – возможно самое жуткое, что я когда-либо видела. Кошмары, которые мучили меня годами, пугали, но она… была разрушена, и я вместе с ней.

Папа. Я злилась на него, бесконечно и отчаянно. За то, что бросил, за то, что сдался. Так оказалось гораздо проще, чем скорбеть. Скорбь означала бы, что его правда не стало. Что я смирилась. Злость же, как очень сильная эмоция, словно бы делала его материальным. Порой я забывала о том, что его больше нет с нами.