Погрешность

Степан присаживается в кресло напротив кровати, закидывает ногу на ногу, гипнотизируя бледное лицо со впалыми щеками и фиолетовыми синяками под глазами. У нее оцарапаны руки, сбиты костяшки пальцев, огромные гематомы на узких плечах, припухлая щека. Он смотрит на нее очень долго, пока девичьи веки на распахиваются. Пушистые ресницы взметаются, а темные зрачки становятся невероятно большими. Никольская сжимает свои тонкие пальцы в кулаки и завороженно смотрит на Громова. Ей страшно. Очень страшно, она до жути боится его реакции. Она так боялась, что он придет, боялась и ждала одновременно. Ее овладевал страх и неудержимое желание увидеть его. Почувствовать его уверенность, зарядиться ею.

Степан поднимается с кресла, приближается. Его крупные пальцы касаются Улькиного запястья, а матрац проминается от мужского веса.

— Моя бедная девочка, — Громов проводит тыльной стороной ладони по нетронутой аварией щеке, чувствуя влагу. По девичьему лицу катятся крупные соленые слезы.

Ульяна сидит неподвижно, ее пухлые губы дрожат, сдерживая громкий, удушающий крик. Кажется, ее эмоции стали ей неподвластны, потому что чем больше нежности и заботы проявляет Степа, тем больше она растекается по палате, словно кисель.

— Зачем ты пришел? — шепчет, и Степа на автомате склоняется к ней ближе, ощущает ее теплое дыхание.

— Не должен был? — уголки губ еле заметно ползут вверх, а Улька отрицательно мотает головой.

— Я ног не чувствую, — подтягивается к мужчине, говоря на ухо, — совсем.

— Это не навсегда.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Громов сжимает ее теплые ладони и говорит то, что нужно. То, что он должен сказать. Пока он не видел ее карты и даже не уточнил диагноз, первое, что он сделал, оказавшись здесь, помчался к ней. Хотел увидеть, дотронуться. Ему было важно посмотреть на нее собственными глазами, почувствовать. Когда он глядел на Ульку, его сердце сжималось, нестерпимая душевная боль разъедала сознание, а едва-едва потухшая злость возрождалась вновь.

— Мне было так страшно, — ее губы вскользь касаются мужской щеки, — так страшно без тебя.

Она говорит что-то еще, но он не слушает, наверное просто не может сейчас слышать. Его руки обхватывают девичью фигуру и легонько тянут на себя. Ладони хаотично бегают по ее спине, плечам, лицу. Он прижимает ее к себе, чувствуя, как быстро материал его рубашки на плече становится влажным. Улька плачет, громко, навзрыд, ее немного трусит, а короткие ноготки впиваются ему в кожу.

Степан разделяет ее эмоции, впитывает Ульянину боль и хочет забрать ее себе. Он гладит ее голову, жалеет. Она такая маленькая, хрупкая и порой такая беззащитная. Он так хотел оградить ее от всей грязи, что творилась вокруг, хотел, но не смог. Ее травма — его вина.

Если бы он не появился в жизни этой маленькой девочки, ничего подобного бы просто не произошло. Но он глупо и так упрямо поддался чувствам, думая, что справится. Облажался.

Степа отстраняется, стирая с Ульяниных щек слезинки, и целует. Аккуратно касается ее губ, слегка придерживая голову.

— Прости, что не отвечала, я так боялась…

— Не плачь, я рядом и уеду отсюда только с тобой.

— Мама ругала меня за то, что я не хочу с тобой говорить. Моя мама настаивала на том, чтобы я все тебе рассказала, и даже вспомнила про любовь. Представляешь?

— Не очень, — качает головой.

Улька же всхлипывает, а ее измученное лицо озаряет улыбка.

— Ты останешься?

— Ульян, у меня сегодня еще есть одно дело, я приеду утром, рано-рано утром. Хорошо?

— Ладно.

Громов поднимается с койки, а Никольская хватает его за руку, вцепляется в его запястье и смотрит, смотрит прямо в глаза. Она все еще боится, что он уйдет навсегда, кажется она боялась этого вечно.

— Ульян, — мужчина аккуратно разжимает ее пальцы, склоняется над ней, проводит большим пальцем по длинной шее, — мне нужно встретиться с Азариным.

— С Сергеем?

— С ним.

— Зачем?

— Это важно. Я приеду утром. Отдыхай. Все будет хорошо!

16(3)

— Я тебя люблю, — она шепчет это ему в спину и с замиранием сердца смотрит на закрытую дверь. Она снова одна, в этой нагоняющей тоску палате, здесь только ее бренное и неходячее тело.

После Степиного визита Ульяна долго смотрит в потолок, иногда прикрывает глаза, изредка стирает слезы. Ей все еще немного не по себе, ее боль становится лишь масштабнее, а эмоции достигают предела. Ей вкололи блокатор и, кажется, влили литры обезболивающего, как оказалось, это не самое приятное, что могло с ней произойти.

Громов еще не в курсе о предстоящей операции, о прогнозах, но она знает. Мама выдала ей все это как на духу ровно за час до Степиного приезда. Мама не привыкла скрывать, умалчивать, она всю жизнь рубила правду с плеча, страшную, болезненную правду, например о том, что шансы ее дочери встать или остаться прикованной к креслу равны.

Думая об этом, Никольская не может уснуть, она ворочается. У нее затекает шея, которую она без конца перекладывает с одной стороны на другую. Тело начинает ломить, мышцы натягиваются, ей невероятно сильно хочется встать. Лежание выматывает, подступает истерика.

***