Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Естьли бы я в минуты мрачности и горести и притеснения мог слушать С<андунову>, играющую на клавикордах что-нибудь по мне, что бы я тогда чувствовал!

Однако чуть позже он сделал к этим словам приписку:

Все это писал я в каком-то рассеянии, с некоторой холодностью и нерасположением, не по настоящему чувству, но по одному воспоминанию (271: 45 об. – 46).

Он пытался разыграть опробованную эмоциональную матрицу, но не был в состоянии испытать знакомого переживания – характер его «личной вовлеченности» изменился.

Смотря на былую возлюбленную на сцене, Тургенев еще чувствовал себя способным предаваться восторгам. 19 августа он пишет Жуковскому о своих впечатлениях от игры Сандуновой в комической опере Пьера-Александра Монсиньи на либретто Мишеля-Жана Седена «Дезертир, или Беглый солдат». Героиня оперы, приближавшейся по содержанию к сентиментальной мелодраме, тоже Луиза, проявляет чудеса твердости и самоотверженности, чтобы спасти приговоренного к расстрелу жениха, оказавшегося на грани гибели, из-за того, что он, как и шиллеровский Фердинанд, поверил в измену возлюбленной (см.: Седен 1781):

Нет, брат, не могу удержаться, чтобы не сказать тебе чего-нибудь о том, что я чувствовал, будучи в театре в Déserteur, смотря на С<андунов>у. Она была так прелестна, больше, нежели прелестна. Я видел в ней красоту, невинность, благородство, нежность; что-то пылало в моем сердце, какая-то сладость лилась в него; и я непрестанно воображал, как бы она играла Луизу в Cab u Liebe, которую бы непременно перевел Я. Напр<имер>, в последней сцене, когда Луиза, презренная Фердинан<дом>, с полным взором любви, с нежностью, с горестию, хочет броситься к нему с словами: «das deiner Loise, Ferdinand?» Какое неизъяснимое, глубокое чувство в сих словах! и какая простота! Ничего не знаю проще и трогательнее! Мой друг, женщинам суждено воспламенять нас – к великим делам, к труднейшим пожертвованиям и может быть к самым злодействам (ЖРК: 369–370).

Тургенев видит в Елизавете Семеновне «красоту, невинность, благородство, нежность» и снова мечтает, чтобы она исполнила Луизу Миллер, воплотив на сцене образ женщины, которая сможет разрешить его загадку и «воспламенить к великим делам». И все же акценты в этом вполне узнаваемом комплексе переживаний оказываются смещены. Тургенев уже не грезит о душевном перерождении Сандуновой, он только представляет ее произносящей со сцены реплики Шиллера в его переводе. Слов, которые он хотел бы вложить в уста актрисы, Тургенев к тому времени еще не нашел – он цитирует трагедию по-немецки.

Ответ Жуковского на это письмо до нас не дошел. Вероятно, он откликнулся на экзальтированные признания друга описанием собственных чувств. 23 августа Тургенев анализировал в дневнике свои переживания по получении этого письма, подтвердившие его самые худшие опасения: