Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

По словам Тургенева, в своем письме из деревни Варвара Михайловна сообщила родным, что «навсегда остается крестьянкою». Между тем мы знаем, что в этом письме ясно говорилось о ее подлинных намерениях (см.: Там же, 841). Невозможно допустить, что Павел Соковнин, еще тремя годами раньше восхищавшийся религиозными чувствами сестры, упустил это обстоятельство в своем «описании». Желание постричься в монахини было единственным возможным объяснением подобного поступка, минимально совместимым с существующими представлениями о приличии. Варвара Михайловна действительно планировала научиться у дочерей Якова Иванова «работать своими руками и после изнеженной жизни узнать, в чем состоит истинная потребность для человека» (Там же, 829), чтобы загодя приучить себя к тяготам монастырской жизни. Однако о планах «навсегда остаться крестьянкою» никакой речи идти не могло.

В письме Жуковскому Тургенев и сам рассказывает о том, что «она просилась у матери в монастырь, но нежная мать старалась удержать ее от сего намерения» (ЖРК: 372). Тем не менее в дневнике Андрей Иванович не упоминает об этом ни единым словом. Для того чтобы вообразить Варвару Соковнину в «крестьянском платье», ему даже пришлось без всяких на то оснований приписать ей «некоторое помешательство». Тургенев настойчиво пытался втиснуть поразившую его историю в знакомую эмоциональную матрицу. Варвара Михайловна представлялась ему воплощением бедной Марии, героини обоих романов Стерна – прекрасной пастушки, сошедшей с ума из-за несчастной любви.

Тургенев уже сравнивал с Марией и одновременно с Луизой Миллер, героиней «Коварства и любви», несчастную девушку из ревельского дома сумасшедших и выражал желание съездить на нее посмотреть. Теперь он пытался таким же образом «кодировать» историю, произошедшую в его ближайшем кругу. «Оценка» и тип «готовности к действию» были запрограммированы стерновской матрицей, объединявшей жалость, восхищение, легкую влюбленность и сознание невозможности что-то изменить в судьбе жертвы. Йорик в «Сентиментальном путешествии» утирал слезы Марии своим «платком, когда они падали», потом он «смочил его собственными слезами – потом слезами Марии – потом своими – потом опять утер им ее слезы», при этом чувствуя «в себе неописуемое волнение» (Стерн 1968: 642). Точно так же Тургенев мечтал «быть во сто раз чувствительней, чтобы сожалеть» о Варваре Михайловне, «чтобы проливать над ней слезы и утешать ее слезами».

Даже выпад против «остроумия Волтерова» был подсказан Тургеневу той же эмоциональной матрицей – именно встреча с Марией окончательно доказала повествователю «Сентиментального путешествия», что у него «есть душа». И «все книги, которыми материалисты наводнили мир, – пишет он, – уже никогда не могли бы убедить его в противном» (Там же, 643). Тургенев вызывал в себе это переживание, сравнивал себя со Стерном и сокрушался, что «не чувствует того, что должен чувствовать».

А. Кауфман. Безумная Мария. Иллюстрация к «Сентиментальному путешествию»

Идентификации Варвары Михайловны с «бедной Марией» помогало еще одно совпадение. В числе потерь помешанной девушки была смерть ее отца – по словам Йорика, слушая ее признания, он «убедился, что она думает больше об отце, чем о возлюбленном» (Там же, 642). Соединение обеих причин скорби в общий эмоциональный комплекс позволяло исподволь эротизировать образ Варвары Соковниной. Из всего этого мог бы выйти прекрасный роман. «Для чего я не Göthe? Не поверишь, как я интересуюсь судьбой этой нещастной, единственной в нежности дочери», – писал Тургенев Жуковскому (ЖРК: 373). Он решился посвятить Варваре Михайловне перевод «Вертера», набросал два варианта посвящения и включил один из них в свое письмо, попросив Василия Андреевича сохранить вверенный ему секрет: