Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Сестры Соковнины вместе с Александром Тургеневым (см.: 50: 59 об.) отвели Андрею Кайсарову роль отца, а он уж сам довообразил их в качестве участниц будущего спектакля. Падать перед ним на колени должна была Екатерина Михайловна, а в роли игривой кузины он видел Анну Михайловну. Не исключено, что Андрей Иванович так горячо воспринял безобидные фантазии Кайсарова из-за того, что «резвость и наивность» Анны Михайловны начинали вызывать у него беспокойство.

В «Отчете Императорской Публичной библиотеки за 1893 год» опубликованы два листка из архива Жуковского. Один из них – мадригал, написанный на выпавший во время игры фант сочинить «стихи к глазам Анны Михайловны Соковниной» вместе с ее ответом и новой репликой автора. Адресат стихотворения назван здесь «Филлидой». Второй листок, явно связанный с первым по содержанию, представляет собой шуточное письмо:

Покорно благодарю за коврижку. Она не только прекрасна, она безподобна, несравненна, потому что от вас! Я ел ее с такой приятностью, с таким восхищением, что не увидел, как съел; так скоро все проходит в свете; одно только не пройдет вечно и то не в свете, а во мне. Кат<ерина> Мих<айловна> в своем письме пишет ко мне, что хорошо радоваться любовью других, если своего предмета нет, – а я хотя и имею предмет милой, достойной любви; но не радоваться, а плакать должен. Пожалейте обо мне. Вы так жалостивы и – безжалостны!

Прочтите еще раз для памяти песню «Филлида, я любим тобою»! А после нея «Послание к жестокой»[124]. Эти две пиесы неразлучны! Но вы, я думаю, о них и позабыли! Бог вам судья! (Отчет 1893: 122–123)

В публикации эти документы датированы 1803–1804 годами. А. Н. Веселовский поменял датировку на 1802–1803-й, указывая, что после смерти Андрея Ивановича их шутливый тон был бы невозможен (Отчет 1893: 122; ср.: Веселовский 1999: 71). Представляется, однако, что атмосфера сентиментальной фривольности, отразившаяся в этих документах, характерна именно для 1801 года, времени постоянных визитов к Соковниным братьев Тургеневых, Жуковского и Костогорова (см.: АБТ: 254). Именно тогда Екатерина Михайловна, у которой еще не было, как она выразилась, «своего предмета» для воздыханий, могла «радоваться любовью» младшей сестры. После отъезда Александра Ивановича в начале 1802 года сначала в Петербург, а потом в Геттинген подобное кокетство с возлюбленной друга едва ли могло быть возможным для Жуковского.

Андрей Иванович сам писал Анне Михайловне мадригалы, в которых за шутливым тоном прорывалось не слишком тщательно прикрытое чувство. Но после отъезда подобные вольности казались ему недопустимыми. Мы не знаем, какие рассказы доходили к нему из Москвы, но его предостережения Жуковскому лишены даже намека на шутливость:

Будь доволен своим и не отнимай чужого! ты хочешь владеть и там, и там: а у брата хочешь отнять то, от чего, право он счастлив. Не думай и разделять этого. У него нет другого, а у тебя есть, может быть очень много, –

пишет он в середине декабря (ЖРК: 378), а в следующем письме еще раз резюмирует: «Об Анне Мих<айловне> бойся думать! Стыдись брат…» (Там же, 381).

Мир сентиментальной идиллии был устроен так, что атмосфера сладостно-меланхолической влюбленности распространялась по всему дружескому кругу. В «Новой Элоизе» Юлия знает, что Клара в глубине души влюблена в Сен-Пре, и после своего замужества пытается убедить бывшего возлюбленного и подругу вступить в брак, но они оба с негодованием отвергают мысль о возможном соединении, настолько кощунственной она кажется им на фоне роднящей их любви к главной героине. Даже смерть Юлии и ее завещание бессильны поколебать это решение.

Анна Михайловна читала любовные письма своей сестры и принимала живое участие в развитии ее романа. Она понимала, что в случае благополучного исхода ей придется принести в жертву свои отношения с Александром Ивановичем, но готова была пойти на это во имя «святой дружбы», как была готова сделать это Екатерина Михайловна полугодом ранее.