Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Тем не менее первенство, основанное на обаянии личности и силе характера и ума, отнюдь не означало превосходства литературного дара. Андрей Иванович был так предан поэзии, что не мог долго обманываться на этот счет. Чем глубже и интенсивнее становилось его общение с Жуковским, тем яснее он понимал, что соревноваться с другом на поэтическом поприще ему не под силу. Причину поражения в этом дружеском соперничестве он видел все в том же пороке – недостатке чувствительности своей души.

В конце декабря 1801 года, перечитывая «Новую Элоизу», Андрей Иванович наткнулся на «замечательное место о музыке», где говорилось, что впечатления от нее «или потрясают или оставляют равнодушными, но не бывают слабыми или посредственными». «Может быть, то же будет когда-нибудь со мной; или это может говорить только Сен-Пре», – задался он по этому поводу риторическим вопросом (ВЗ: 105). Ответ не заставил себя ждать – в тот же день Тургенев получил письма от Жуковского, и собственная реакция на эти письма повергла его в состояние глубочайшего отчаяния:

Как я дурен! О как я дурен! Он пишет мне о своих планах, о том, что он некогда сочинит; и я не радуюсь, я досадую, я завидую. Каких наслаждений я лишен! Радоваться в других! Радз<янка> бы прыгал от етова. Как я беден! Но разве я не наказан? – Представляю, что все это написано им и что я это читаю и с неудовольствием. Малая, низкая душа! <…> Ах! даже и ето говорю с ками-то равнодушием. Знаю, что я нещастлив и дурен; но не чувствую етова как должно. Естьли бы хоть слезы меня смягчили. Но ето равнодушие! Что делать мне? – А разве нет средств? Совсем отказаться от поэзии. Не в силах; и после етова тоже спокоен не буду. <…> О! Естьли бы самые ужасные нещастия сожгли во мне ето равнодушие (ВЗ: 106).

Символическая модель содружества творцов вступала в противоречие с концепцией вдохновенного гения. Если «прекрасные души» могли предаваться поэтическому творчеству совместно, обогащая друг друга, то гений был обречен на одиночество и мог быть окружен только холодными завистниками, уязвленными чужим дарованием.

Много позже культурное амплуа, которое примерял на себя Тургенев в отношениях с Жуковским, будет определять самоощущение многих поэтов, оказавшихся в непосредственном соприкосновении с Пушкиным, от Баратынского и Вяземского до Кюхельбекера и Языкова. Похоже, что лишь сам Василий Андреевич в силу то ли природного добродушия, то ли разности в возрасте, позволявшей ему занять отцовскую позицию по отношению к младшему собрату, оказался свободен от подобного рода переживаний.

В качестве образца человека, способного радоваться чужим свершениям, Андрей Иванович называет Семена Емельяновича Родзянко, их товарища по Дружескому литературному обществу. Приехав в Петербург, Андрей Иванович сначала поселился у Родзянко, но потом был вынужден съехать из-за бесконечных ссор. К этому времени уже начала проявляться мания преследования Семена Емельяновича, убежденного, что друзья специально стремятся его очернить и погубить. Тургенев пожаловался на это Кайсарову, сравнив Родзянко с Руссо (840: 51). Эта параллель вызвала гнев Кайсарова (50: 55), но была очень характерна для Андрея Ивановича, усматривавшего связь между особо развитой чувствительностью и душевным расстройством.

Тургенев написал в дневнике, что завидует «помешательству» Варвары Соковниной, позволявшему ей так остро чувствовать тоску по отцу, и «Дьяконову безумному» (271: 71 об.), который мог бы сострадать Варваре Михайловне глубже, чем сам Тургенев. Иван Андреевич Дьяконов был соучеником Андрея Ивановича по Московскому университету. Воспоминания о нем оставил самарский литератор Иван Алексеевич Второв, разговаривавший с ним 5 мая 1801 года через решетку московского дома сумасшедших. По словам Второва, несчастный молодой человек рассказал ему и его спутницам,