Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Душевная болезнь Тассо оказывается признаком поэтического гения – Тургенева восхищает «искусство» и «тонкость», с которыми Гете сумел донести эту связь до читателя. Эти мысли приходят ему в голову по ходу чтения Вертера, чья любовь к Шарлотте приводит его к состоянию близкому к помешательству. Как и Вертер, Торквато Тассо у Гете поплатился душевным здоровьем и жизнью за один поцелуй возлюбленной, но в нем и состояло высшее блаженство, доступное избранной душе.

Андрей Иванович выстроил пантеон героев, наделенных особой чувствительностью и сошедших с ума от любви. Туда на равных правах вошли люди, которых он знал лично, его любимые поэты и литературные герои: от девушки в доме сумасшедших в Ревеле до Антона Дица и Торквато Тассо. В этой перспективе понятно, почему он считал свои отношения с Екатериной Михайловной несовместимыми с поэтическим творчеством. Неспособность ответить на чувства влюбленной девушки и зависть к дарованию Жуковского были для него проявлениями холодности его души, а готовность жениться, не испытывая страсти, только усугубляла эту самооценку.

Вернувшись в Петербург, Тургенев подвел в дневнике эмоциональные итоги своей поездки:

В один месяц съездил я в Вену. На дороге, будучи один, часто размышлял я, представляя себе семейственную жизнь, круг, состоящий из В<арвары> М<ихайловны>, К<атерины> М<ихайловны> и А<нны> М<ихайловны>, и мне это мало по малу больше начинало нравиться. Но все еще не равняется с другими представлениями. Иногда я мог concevoir [представлять себе (фр.)] радости и счастье отца, сравнивая любовь к детям с любовью, которую я теперь имею к моим маленьким братьям[131]. Но все я большею приятностью думаю о К<атерине> М<ихайловне> и радуюсь ее любовью. Только все думаю, что нельзя будет с такими живыми чувствами заниматься литературой и поэзией. <…>

К чему теперь главные стремления моего духа? Быть известным в литературе! Не всегда это стремление приятно меня занимает. Кажется, что оно никогда не оставит меня; но тогда бы я умер духом и более бы во мне было сходства с д.. (ВЗ: 119).

Нежная дружба со старшей и младшей сестрами придавала «бóльшую приятность» мыслям Андрея Ивановича о грядущем союзе со средней. Он продолжал надеяться на то, что Варвара Михайловна вернется в семью, когда узнает, что у нее есть дом, где вместо конфликтов и угнетения ее ждет cентиментальная идиллия, а чтение писем Анны Михайловны по-прежнему доставляло ему «самые счастливые минуты» (ВЗ: 123). В апреле, вероятно узнав о том, что Варвара Михайловна постриглась в монахини и уже никогда не войдет в круг его «семейственной жизни», Тургенев отправил Анне Михайловне письмо, посвященное судьбе ее старшей сестры, а получив ответ, с восторгом записал в дневнике: «Милая ангельская душа. Можно ли не любить ее?» (272: 48; ср.: ВЗ: 125).

Внутреннее примирение с перспективой семейной жизни одновременно радовало и пугало Андрея Ивановича. Его беспокоило, что тихие радости домашнего очага заглушат поэтическое призвание, составлявшее для него главный смысл существования. Поэзия ассоциировалась у него не с переживаниями, которые могла вызывать самая трогательная семейная идиллия, но с бурными страстями и пламенной и, желательно, несчастной любовью. Он настолько остро чувствовал конфликт этих символических моделей, что запрещал себе воображать их и проецировать в будущее.

Вот кажется хорошее правило и нужное для моего щастия. О любезнейшем для нас предмете мы должны только думать, когда им занимаемся; никогда не мечтать о нем вперед, а лучше, когда не им заняты, думать о чем-нибудь другом. <…> Для меня это литература и связь с К<атериной> М<ихайловной>. От сей минуты воздержусь мечтать о них вперед, –