Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Сам муж позвал меня к жене своей. Как я был сначала рад, что у ней могу быть свободно! Но там я не был весел и был бы, вероятно, веселее, если бы совсем не ходил. Теперь неудовольствие на себя самого в душе моей, malaise и все неприятное. Когда вспомню, о чем говорил с Тир<ольшей>, то все неприятное еще умножается. Пустота и холодность души, самолюбие, эгоизм, сжимающий сердце, досада на себя. – А как наперед всему етому радовался! (1239: 40)

Вновь, как и во время своего эпистолярного романа с Екатериной Соковниной, Андрею Ивановичу приходилось упрекать себя в «пустоте и холодности души», «эгоизме, сжимающем сердце». Упреки такого рода ему доводилось слышать и от баронессы. 27 ноября, по горячим следам очередного разговора с ней, он делает новую отчаянную запись в дневнике:

Спустя с полчаса

Есть ли б мог я хоть плакать в такие минуты! Творец! Зачем закрыты во мне сии источники слез; ты мог меня сделать способнее к щастию, зачем же ета бесчувственность, ета тягостная холодность души? Радость! Радость! Когда ты посещаешь нас для того только, чтобы сказать нам: через час, через полчаса, через минуту вы будете не рады жизни своей и душа ваша, исполненная восторгом, опустеет, ослабеет под бременем скуки и бездействия (Там же, 40–40 об.).

Эти самообвинения продолжались и на следующий день:

После того, что я слышал вчера, после того, что ето в самом деле правда, могу ли я и надеяться быть щастливым? Но опять забудусь, опять буду радоваться жизнию, опять все пойдет по старому. О, творец! Творец! Но я преступник, призывая тебя.

Dieses Herz ist nun todt, aus ihm fließen keine Entzückungen mehr, und meine Sinnen, die nicht mehr erquickenden Thränen gelabt werden, ziehen ängstlich meine Stirn zusammen [А теперь мое сердце умерло! Оно больше не источает восторгов, глаза мои сухи, чувства не омыты отрадными слезами, и потому тревожно хмурится чело (нем.; пер. Н. Касаткиной)] (Там же, 40–40 об.).

Последний фрагмент представляет собой цитату из письма от 3 ноября из второй части «Страданий юного Вертера», приведенную по памяти с небольшими выпусками и неточностями. Тургенев несколько раз цитировал в дневниках это письмо, открывающееся признанием героя, что он «часто ложится в постель с желанием, а порой и с надеждой никогда не проснуться» (Гете 1978: 78). Любовная интрига, начатая, чтобы сменить поведенческую модель и эмоциональные матрицы, возвращала его к проверенным образцам.

К конце его пребывания в Вене мысли о смерти все чаще появляются в дневниках и письмах Тургенева. 31 декабря, накануне русского Нового года, он писал Жуковскому: