Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Какое примечание сделано Карамзиным к моей Елегии? Уведомьте братцы, как вам не совестно. Или вы не знаете родительскаго сердца; а кажется и сами высидели деток и пустили по белому свету удивлять, смеяться и плакать (1240: 14).

Венский журнал, однако, не был отправлен в Москву, а корреспонденты Андрея Ивановича, вероятно, не хотели его расстраивать. В октябре он вновь спрашивает об этом родителей (1238: 43 об.) и Кайсарова (840: 50 об.) и, кажется, вновь не получает ответа – с отзывом Карамзина ему удается познакомиться только по возвращении в Петербург (Там же, 20). Прочитав примечание, Тургенев в отчаянии писал Кайсарову:

Догадаю, что рифмами курсивными она так испещрена <…> Сейчас только, брат, я разглядел; что ето значит в ноте[149] Карамзина «Со временем о самых обыкновенных предметах он найдет способ говорить по-своему». Не то, что я говорил «о самых обыкновенных предметах, да и то не по-своему!» Как вы думаете? (Там же, 20, 22)

Тургенев лишь отчасти уловил смысл замечания Карамзина. Тот как раз писал в одном из своих критических манифестов, что «истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону» (Карамзин 1964 II: 144). Зная, какие события легли в основу «Элегии», Карамзин никак не мог счесть ее тему заурядной и, скорее, мягко критиковал молодого автора за увлечение слишком эффектными ситуациями. Но упрек в отсутствии оригинальности Андрей Иванович понял верно, как и указание на свою техническую беспомощность. Карамзин выделил в тексте стихотворения курсивом многочисленные неточные рифмы (см.: Вацуро 2002: 44). Мечта Тургенева напечататься на страницах карамзинского журнала сбылась, но публикация стала для него очередным ударом судьбы (см.: Лейбов 1998).

До отъезда в Вену поверенным Андрея Ивановича в сердечных делах был Жуковский. По возвращении Тургенев продолжал писать ему дружеские письма и давать конфиденциальные поручения, но градус доверительности в их отношениях заметно снизился. Андрея Ивановича могла смущать невозможность поделиться с другом своими венскими впечатлениями, но, кроме того, их близость всегда была основана на поэтическом содружестве, а оно в значительной степени исчерпало себя – за время его отсутствия Жуковский вырос в большого поэта.

В последнем письме из Вены Тургенев благодарил Василия Андреевича за то, что тот посвятил ему свою «Элегию», напечатанную в декабрьском номере «Вестника Европы». Андрей Иванович писал, что это посвящение его «много, много обрадовало» и что в этом с его стороны «не одно пустое самолюбие, но что-то большее» (ЖРК: 419). Речь шла о «Сельском кладбище», переводе элегии Томаса Грея, который столетием позже Владимир Соловьев назвал «началом истинно-человеческой поэзии в России» (Соловьев 1974: 118). В конце мая Жуковский спросил Тургенева, действительно ли тот собирается в Китай. Ответ Андрея Ивановича был неожиданно и немотивированно раздраженным:

Кто вам сказал, что я еду в Китай, когда в Китай никто и не едет, а я намерен был отправиться в Японию, но и это не удалось. Теперь покуда нечего делать и я остаюсь здесь. Что, брат! житье-то мое плохое. То есть моральное, конечно, а не физическое. <…> Я тебе скажу, что я не знаю теперь, что мне с собой делать по службе: прежде я убегал много дельной должности и почел бы ее за некоторое несчастье; теперь с величайшим усердием ищу места в канцелярии канцлера, где работают безвыходно поутру от 8 часов до половины третьего; а там от пяти до полночи. Иногда я чувствую нужду в такой лошадиной работе, чтобы быть спокойнее (ЖРК: 425).