Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

А я, братцы, принужден здесь заговеться не на шутку; есть у меня птички две на примете, но трудно доставать их <…> здесь бы и султан, вместо итальянских, гишпанских, немецких и пр. невольниц, может быть играл роль евнуха. Что же мне делать придется! Attendre, gémir et puis mourir [Ждать, стенать и после умереть (фр.)] (Там же, 7).

Для большей выразительности Андрей Иванович добавил к этой жалобе на жизнь непристойный французский куплет. Трудности с «доставанием птичек» он описывает теми же самыми словами «ждать, стенать и после умереть», в которых Екатерина Соковнина говорила о своем горестном будущем после его отъезда (ВЗ: 103). Совпадение можно считать исключенным, дневник с переписанными письмами он перечитывал двумя неделями ранее и чувствовал, что прошлое ожило в нем, «но к горести». Когда-то, переводя «Страдания юного Вертера», он выбросил фрагмент, где его кумир признавался в том, что смеялся над выражениями чувств «простой нежной души». Теперь он сам поступал подобным образом.

Скорее всего, адресаты письма не могли опознать источника цитаты, но Тургенев чувствовал потребность спародировать признание Екатерины Михайловны, рассказывая о своих плотских вожделениях. Возвращение в Россию приближало его к необходимости принять роковое решение, и, отрываясь от писем оставленным в Вене друзьям, Андрей Иванович ощущал «горестную заботливость и стеснение».

«Нет! лучше быть близко и разделять неприятности, нежели ослаблять, уничтожать ето отдалением и ничего не знать», – написал Андрей Иванович в дневнике, убеждая себя, что хочет остаться в Петербурге (1239: 57 об.), но дезертирские настроения не оставляли его. На протяжении всей весны он вынашивал планы бегства. Получив от военного губернатора Петра Александровича Толстого предложение стать его личным переводчиком, Тургенев предается мечтаниям отнюдь не об открывающихся перед ним карьерных перспективах, но о возможности воспользоваться этим назначением для нового длительного отъезда:

Естьли ето сделается, то нельзя ли будет расположить так, что естьли я, побыв у него и получив чин, от него отойду, когда он сам будет отставлен – потом поехал бы путешествовать, взяв отпуск и проч. А между тем Елоизу кончить, – записывает он 17 февраля и снова вспоминает о своем главном литературном замысле (272: 52), но желание перевести эпистолу служит лишь внешней мотивировкой для побега. Слова «а между тем» выдают изменившееся соотношение его приоритетов. Через три месяца, в мае, он вновь возвращается к своему намерению:

Новой план: через год ехать путешествовать с Кайсаровым и с Воейковым на два года. После я вздумал, что мало еще имею познаний, и нет Елоизы на русском, но кажется ето не помешает. Можно упражняться всегда. После можно бы даже полгода провести на пути в Гласгоф, и учиться. А Елоиза! О! (Там же, 55)

На этот раз Тургенев ссылается на неоконченный перевод из Поупа как на препятствие к путешествию, но не слишком значительное. Восклицательный знак вместо вопросительного после второго упоминания об «Элоизе» свидетельствует, что он больше не верил в то, что справится с этой работой. Впрочем, возможно, в последней фразе речь идет не столько о литературной Элоизе, сколько о ее прототипе. Андрей Иванович понимал, насколько сложно будет объяснить новый отъезд Екатерине Михайловне, но именно расставание с ней делало задуманную эскападу столь привлекательной в его глазах.

Конечно, эти планы относились к области чистой фантазии. Немногим больше оснований имел под собой еще один замысел Тургенева, который приходится на период между двумя приведенными записями.

23 марта Андрей Иванович пишет в Москву родителям: