Пойди туда — не знаю куда

— Джакомо уверен, что следующим будет… Кощей!

Пузан с портфелем смачно сплюнул в яму:

— Ото ж то! Чуешь, Мочила, я как в воду хлядел!..

— Факт! — усмехнулся шеястый конвоир.

— Ну, спасибочки тоби, Арманда! — прохрипел мужик во френче. Широко размахнувшись, он швырнул огрызок яблока в темноту, и до того-то ведь точно — прямехонько в глаз затаившемуся в бурьяне свидетелю происходившего. — Ото ж кончайте ее, змэюку, хлопци!..

Почти одновременно щелкнули два курка, озаряя холм вспышками, захлопали маузеры. А когда два убийцы, прикуривая, склонились к зажженной козлоногим Шефом зажигалке, ушибленный огрызком человек с ужасом понял, что вовсе не красные звезды рдели у стрелявших во лбах, а пулевые, чуть повыше переносиц, кровавые раны!

Через несколько минут полуторка укатила. Путник поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к могиле, которую эти мерзавцы не удосужились даже зарыть.

Испуганно стрекотала ночная птица.

Путник достал из кармана электрический фонарик и посветил им в отверстую, пахнущую сырой землей яму. Расстрелянного в могиле уже не было. Вместо него, свернувшись клубочком, на песке лежала большущая, лиловато-фиолетового цвета змея.

— Нич-чего не понимаю! — потрясенно прошептал человек, левый глаз которого заметно припух. — Может быть, мне кто-нибудь объяснит, наконец, что все это значит?..

И неведомая науке гадина, подняв свою треугольную, с бриллиантовыми очами, голову в ответ беззубо прошепелявила:

— Ну фто ф, офень дафе интерефный вопроф!..

— Ты что, ты говорящая?

— Вопроф еффе интерефней. Имей в виду: он уфе второй, а у тебя их вфего три.

— Три? Почему — три?

— Потому фто это фказка, дурак, а фвой третий вопроф ты задал только фто! Итак, путник, тебя интерефует, куда ведет эта дорога, ф какой фелью ты по ней так долго и беффмыфленно идеф и, наконец, как тебя фовут, ибо ты ффе на том, на фвоем профлом фвете забыл и дафе нафиональнофти фвоей, мамма миа, дафе воинфкого звания фвоего, о мадонна, не помниф! Так я формулирую?

— Так, так! — волнуясь, вскричал путник.

— Ну так флуфай же мой ответ на ффе три вопрофа фразу!

И тут ползучая тварь, встав на хвост, закатила под лоб свои подозрительно крупные, скорее всего фальшивые бриллианты и, сунувши в пасть по два пальца двух своих неизвестно откуда взявшихся шулерских, ловких рук, свистнула так по-разбойничьи пронзительно, что все окрестное мироздание вывернулось с перепугу наизнанку: левое стало правым, немыслимое — вполне допустимым и даже, более того, нормальным, тьма стала светом, прошлое — будущим, верх и низ, то бишь небо и земля, перевернувшись, поменялись местами, и так уж как-то само собой вышло, что путник вместо змеи оказался в могиле, а так называемая змея соответственно наверху, на его прежнем месте.

— Фокуф-покуф! — выплюнув изо рта пистолетную пулю, прошепелявил кучерявый оборотень в длинной лиловой сутане. — Чао, чао, бамбино! — хохотнул он и, сделав пальчиками, начал таять вдруг в воздухе, обернувшись во что-то белое, беззубое да к тому же еще с пресловутой косой на плече!..

— Вот и все! — с облегчением вздохнул обманутый. И, как всякий нормальный покойник, он закрыл глаза и, когда в наступившей тишине, такой, Господи, долгожданной, такой… такой неописуемо узнаваемой — ему показалось вдруг, что он лежит под солнышком на Дунькиной Даче! — когда в этой благословенной, шуршащей травами и стрекочущей букахами темноте умирающий, точнее, умерший уже, досчитал по привычке до тринадцати, кто-то бесконечно родной и даже в посмертье волнующий оттуда, сверху, с небес, испуганно охнув, окликнул его:

— Эдик, Э-эдик!..

Это был он, неимоверно постаревший, худющий, седой, но вне всякого сомнения, конечно же, он, он — ее Царевич! Нехорошо пахнущий, изжелта-бледный, босой Эдуард лежал на покрытых сеном нарах в одном нижнем белье, в белых таких, солдатских, Господи, кальсонах с завязочками. Глаза у без вести пропавшего капитана были зажмурены, губы плотно сжаты, руки скрещены на груди…

Ноги у Василисы стали ватными.

— Марха!.. — Голос у нее дрогнул. — Марха, он… умер?

Пожилая чеченка в черном, стоявшая за спиной Василисы с подносом в руках, сердито нахмурилась:

— Умэр? Хор?.. Зачэм умэр. Он спыт, он псо врэма спыт, патаму чта балной…

Василиса подняла повыше керосиновую лампу-трехлинейку. По глухим, сложенным из плоских камней стенам хлева метнулись тени. Заквохтали потревоженные куры, мотнул хвостом привязанный к столбу ишак.

— Сматры — дышит! Мортвый не дышит, — сказала Марха Борзоева, родная сестра полевого командира Беслана Борзоева, хозяйка в его сакле, воспитательница трех его оставшихся без матери малолетних детей. — Дышит — значыт, живой, проста спыт.

— Спит, Господи! — выдохнула Василиса.

Протянув неуверенную руку, она осторожно тронула свежий еще кровоподтек под левым глазом Царевича.

— Господи Боже мой!.. Марха, его били?