Пойди туда — не знаю куда

— Зачэм, пачэму били? — ставя на колоду поднос с кувшином и лепешками, удивилась чеченка. — Он гост маего брата. Значыт, он мой гост. Гост бит нелза, Аллах накажэт. Гост кармыт-паит нада. А ты — бит!.. В-вах! Сапсэм глупый баба… Эй, Дуар, пставай!..

— Тс-с!.. Не надо, я сама! — остановила Марху побледневшая от волнения Василиса. — Э-э… Э-эдик, Царевич!..

Она легонечко тряхнула неподвижно лежавшего носатого человека за плечо. И вот ведь какое совпадение: именно в это мгновение минутная стрелочка на ее часах, тех самых, с Медным Всадником на циферблате, перепрыгнула с одной черточки на другую, а поскольку стрелочка часовая отвалилась еще по дороге из Аргуна, то и времени стало ровно 13…

Когда вышедший из военной комендатуры Амир сел в джип, было без трех минут десять по московскому.

— Кто это? — мельком глянув на Василису, хмуро спросил он.

Судорожно вцепившийся в руль Ахмет сказал то, что просила его сказать попросившая прикурить рыжая русская в джинсах.

— Это пресса. Ей надо в горы, к Беслану. Ее зовут Вера Пашковская.

Красавчик Амир чуть заметно усмехнулся:

— Зачем ты врешь, женщина? Тебя зовут не Вера, и никакая ты не пресса. Я видел тебя в Питэрбургэ. Я сидел в джипе, когда ты стукнула его своим «жигуленком». Ты — Рыжая, тебя искал Магомед, а ты ищешь капитана Царевича. Так?

— Так. Он жив?

— Кто, Магомед?

— Мой муж, Эдуард Николаевич Царевич.

— Он тебе не муж, ты просто живешь с ним. Зачем он тебе?

— Зачем?.. Ну, наверное, затем, что я без него жить не могу.

— Ха!.. Красиво говоришь, совсем как мой отец. Ты знаешь, что мой отец поэт? Чеченский поэт. Знаешь, что Эдуард Николаевич лучше всех переводил его стихи?.. Ва-а, женщина, ты ничего не знаешь!.. Ахмет, ты отдал ей свое личное оружие? Зачем ты сделал это?

Ахмет оцепенело молчал.

— Слушай, Рыжая, — сказал Амир, сын полевого командира Беслана Большого, — верни пистолет моему телохранителю и вылезай из машины, тебе у нас делать нечего.

— Почему? — свела брови Василиса.

— Ты думаешь, что твой журналист в плену, что он заложник? Думаешь, он в лагере? Он не в лагере, он в доме моего отца. Он гость нашей семьи, женщина. Ему так нравится у нас в горах, что он не хочет возвращаться в Россию.

— А вот теперь врешь ты! — сказала Любовь Ивановна. — Ты не просто врешь, ты брешешь нагло и бессовестно.

— Брешут собаки и ваши политики, — не поворачиваясь к сидевшей за его спиной женщине с нехорошими — Амир успел уже понаслышаться о них — глазами, возразил он. — Чеченцы не врут. Если хочешь убедиться — поехали. Ты ведь хочешь этого?

— Хочу!

— Тогда захлопни дверцу — она у тебя неплотно закрыта — и дай мне пушку: тебя с ней не пропустят через блокпосты…

И Василиса захлопнула правую заднюю дверцу джипа «гранд-чероки». А потом она протянула пижонский полицейский «кольт» смуглолицому черноглазому юноше в камуфляже и дала команду его оцепенело-неподвижному водителю:

— Поехали, Ахмет!

Амир не обманул. Дом, в котором Любовь Ивановна нашла своего Эдика, был самым большим и богатым в ауле. Капитан Царевич, смертельно худой, но совершенно свободный, лежал в незапертом сарае, а когда Василиса, наконец-то разбудив его, спросила: «Эдик, ты… ты узнаешь меня?» — ее возлюбленный, суженый ее, вскрикнув, вцепился в подол черного платья Мархи, и глаза у него в этот миг были такие испуганные и чужие, что Любовь Ивановна Глотова сама его не узнала!.. И если бы не ямочка на подбородке, если бы не эта фирменная, семейная ямочка!..

Ма-амочка-а!.. Маму-уля-а!..

Шумно, по-человечески тяжко вздыхал ишак. Коптила подвешенная к столбу лампа. Бессмысленно улыбаясь, Эдуард Николаевич смотрел в потолок.

— Не бойся, это вода, вода, — пытаясь напоить его, шептала Василиса. — Как по-чеченски вода?

— Хи, — чуть слышно отвечал ее Царевич.

— А хлеб?

— Бепиг.

— Ну вот видишь, бепиг по-русски — это хлеб. Скажи: хлеб!

Эдуард Николаевич пытался, но у него не получалось. После второй контузии он забыл все, в том числе и родной язык.

А на следующий день Василиса впервые увидела хозяина дома. Это случилось уже в сумерках, когда над аулом разнеслось гулкое, с отголосками, «Алла-ах акбар», и, повинуясь призыву, притих ветер, на пыльном тополе смолкла листва, озолотясь, остановились правоверные тучки. В этот миг он и вышел из дверей — крупный, бородатый, в серой каракулевой папахе, в черкеске с газырями. У Большого Беслана были острые волчьи уши и желтые пронзительные глаза. Проходя через двор, он вдруг оглянулся на Василису, стоявшую у сарая с помойным ведром, и от этого короткого, по-звериному зоркого взгляда зябкими пупырышками вмиг покрылись ее руки, сжалось сердце, тупо заныл низ живота. «Ну вот и встретились, вот и он — Зверь!..» — выронив ведро, сказала себе Василиса.