Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Важно, что это – антропология художественная: во всяком случае, гораздо более художественная, чем аналитическая. Бавильский не выстраивает понятийного аппарата и не ставит себе такой задачи – он работает художественными средствами и исключительно со своими впечатлениями. Он мыслит, во-первых, принципиально метафорически, во-вторых – принципиально субъективно. Поднимает и субъективность, и метафору на уровень познавательного инструмента.

А метафоры у него действительно подробные – до самоцельности, разрастающиеся на глазах, ветвящиеся вглубь себя. Это – мышление даже не метафорами, а развёрнутыми чувственными картинами. «Нынешний „Борис Годунов“ <…> похож на айсберг с вмёрзшим в него мхом и сором, ледяными пиками густонаселённых картин и тонкими прерывистыми ручейками картин камерных». Музыка в том же спектакле – «то неожиданно вскипающая медными, а то и расползающаяся, словно бы старая дерюга». «Тяжеловесные музыкальные льдины отрываются от остова и тонут в тишине». «Старомодно тяжеловесный» оркестр «вздрагивает на стыках и поворотах», и звуки его «медленно оседают на стены оркестровой ямы крупнозернистым, ноздреватым снегом». Внутри иной такой метафоры успеваешь, пожалуй, прожить целую небольшую жизнь.

Это – не столько о том, «как сделано» то или иное художественное событие (и почему именно так, и как к этому следует относиться…) – что, как известно, составляет предмет забот критики, – сколько о капиллярах, сращивающих искусство с так называемой внехудожественной жизнью. О том, где кончается (оно же – и начинается) искусство и дышат почва и судьба. Об обширной, с принципиально нечёткими контурами пограничной полосе между искусством и «почвой и судьбой» – которая скорее поглощает обе области, включает их в себя, чем разъединяет их. Сталкивая, смешивая вещество искусства с веществом жизни, автор следит за их химическими реакциями.

Происходит ли в книге заявленный в качестве задачи «сравнительный анализ» процессов в разных искусствах? Увы. Разве что фрагментарно (автор обращает, например, внимание на такие вещи, как «зависимость современной театральной режиссуры от кинематографического языка»; сценография спектакля по «Евгению Онегину» в Большом напоминает ему «видеоинсталляции Сорена». «Если <…> сравнивать поэзию Айги-старшего с музыкой, наверное, это в первую очередь Антон Веберн.»). Но никакого сравнения в классическом смысле слова: смотрите, мол, в музыке сейчас происходит то-то, и это очень похоже на то, как в инсталляциях делается то-то и то-то, а по такому-то и такому-то признакам это различается, – мы здесь не обнаружим. Зато есть – сращивание разных искусств в пределах восприятия, вращивание их друг в друга. Разные искусства всё время просвечивают друг сквозь друга, понимаются друг другом.

В мастерской скульптора Андрея Красулина им угадывается что-то от театра, «в котором разыгрывается драма поисков и обретений». Сами скульптуры вызывают в воображении дзэнскую каллиграфию. В театре отзывается кинематограф (спектакль Алвиса Херманиса заставляет автора «вспоминать фильмы Каурисмяки»), композиции выставок наводят на мысли о музыке («вышла выдающаяся выставка, один из лучших виденных кураторских проектов, разыгранный как по нотам»; «каждый этаж, затакт, начинается закутком с видео…»). Музыка, вообще, похоже, главное для автора искусство, отзывается и внутри фотографии[119]: «освобождённая от цветастого симфонического разнообразия, фотография движется к формату камерного ансамбля или даже струнного квартета…» Театр Херманиса, расположенный «в пограничной зоне меж разных видов и жанров contemporary art’а», выказывает «свою причастность к хэппенингу и перформансу <…> ‚ хореографическим экспериментам‚ <…> кино <…>, а главное – инвайронменту – тотальной инсталляции в духе Ильи Кабакова и Гриши Острецова». Привлекается и философский опыт (тоже ведь, как подумаешь, – разновидность искусства!): «Собственная суть пространства, – цитирует автор, размышляя о скульптуре, Хайдеггера, – должна выявиться из него самого»; «лишая ландшафт цветовой надстройки, фотограф, – полагает он, – выполняет «трансцендентальную редукцию», обнажает сокрытые до поры «рёбра эйдосов», сердцевину сути».

Художественная междисциплинарность встроена в авторский взгляд; его анализирующее восприятие – высоко синтетично. В сущности, он создаёт – в пределах собственного восприятия – индивидуальный синтез искусств, который и рассматривает по выбранным к случаю линиям.

Но главным из просвечивающих искусств, организующим происходящее в книге в целом, остаётся… вы уже догадываетесь, какое.