Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Корабль милосерднее традиционных религий и идеологий. Он прекрасно понимает, что имеет дело с людьми, которые – ну такова уж у них культурная структура в их посттрадиционных обществах – ни во что верить совсем всерьёз и с предельной самоотдачей уже не умеют. Но в спасении, осмысленности и даже в бессмертии нуждаются и они. Поэтому он не задаёт им жёстких вертикалей, не требует от них (да он вообще ничего не требует! это не в его духе!) безусловно разделять представления о том или ином устройстве мира. Устройство мира он предпочитает оставлять для них – загадкой. Он догадывается, что так продуктивнее.

Корабль мягко подталкивает своих насельников к пониманию того, каким образом в постмодерном мире можно существовать не потерянно, но осмысленно. Мир «Голландца», скорее, «всецентричен»: он как христианский Бог у Николая Кузанского, – «сфера, центр которой – везде, а окружность – нигде».

Фуко в своё время говорил, что «мы» – носители западного, логоцентристского типа рациональности – «ищем центральную комнату в страхе, что таковой нет»[141]. Так вот, «Морская птица» (и это очень терапевтично для носителей западного мировосприятия – а на ней в основном такие и плавают) не ищет в своём мире «центральной комнаты» и не нуждается в ней. Центр у неё – везде, и приоритетных направлений движения тоже нет. Корабль – и сам себе центр, правда, не фиксированный, а странствующий – самодостаточный. Его обитатели, вообще-то совсем не чуждые ни страхам, ни тревоге, ни отчаянию, от чего точно не страшатся и не тревожатся, так это от того, что в мире нет центра – выделенного места. Тем самым, похоже, «выделенность» приобретает любая произвольно выбранная точка: куда корабль идёт – там и центр. А идёт он – всюду и никуда: он идёт вообще, существует в форме движения. Неосмысленных, «второстепенных» областей это пространство не знает.

Оно организовано «номадически» – как, впрочем, и время этого мира. По разным временам корабль плавает столь же свободно – будучи притом способным сохранять связь с неким избранным временем. «Чем ближе находился отец в момент отправки письма [с „Морской птицы“. – О.Б.], – вспоминает герой Нины Хеймец, – тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила.»[142] Понятно, что он писал – и присылал посылки[143] – из разных времён. Корабль доставляет в другие века почту[144], а члены экипажа покупают там книги[145] для библиотеки. На полках её рядом с уже написанными стоят книги из будущего: «мне в руки, – догадывается один из пассажиров, – попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке её автора ещё только предстояло родиться»[146].

Границы в этом мире не разделяют и «реального» и «фантастического». На равных правах с привычными нам географическими объектами здесь есть остров лотофагов[147], страна животоглавцев[148], Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, страны бодентроцев и мейсинов, существующие совершенно наравне с посещённой тем же Филиппом Модезиппом Японией[149]; вообще неведомо где находящийся город, который однажды затопило – и с тех пор он так и существует погружённым в воду, «только верхние этажи да башенки торчат»[150]. Плавая по своему единому миру, корабль слабо различает даже «посю-» и «потустороннюю» его области: хотя прямых данных о том, что он заплывает и по ту сторону смерти, вроде бы нет, но то, что мёртвые вхожи на его борт на равных правах с живыми и могут там с ними общаться – несомненное свидетельство в пользу этого.

По какому принципу «Морская птица» прокладывает маршрут – не очень понятно, – скорее всего, потому, что не очень и важно. Видимый принцип тут один: корабль «появляется <…> только там, где кому-то очень нужен»[151]. Корабль можно позвать, как это сделали Стивен и Хосе из «Служителя Джонатана» Елены Боровицкой. И он всегда услышит.

То, что текст этого на-самом-деле-романа и сам в целом децентрирован и, совершенно как курс корабля, не направлен в своём развитии к чему бы то ни было единственному и определённому, – очень органично: это отражает устройство здешнего мира в целом. Центр в книге всё время перемещается из истории в историю; и время в ней – не линия, а что-то вроде шара.