Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Так вот, никакая он, конечно, не антология. Это – самый настоящий роман в новеллах, во множестве сюжетных линий, параллельных друг другу, пересекающихся, выныривающих друг из-под друга. И этим он отличается от всех решительно, кажется, ФРАМовских сборников такого рода, по крайней мере тех, что мне случалось читать – во всех в них сюжеты вольно разбегаются каждый в свою сторону, объединяемые разве только поводом своего возникновения – часто довольно формальным. Так было, например, в «Праздничной книге», где каждый рассказ возникал по поводу какого-нибудь праздника – где бы тот ни отмечался, хоть в Гренландии, хоть в Африке; в книгах «Чайной» и «Кофейной» – очень родственных, кстати, «Голландцу» (ФРАМовским книгам вообще) по ведущему чувству мира – собравших свои истории вместе лишь на том основании, что каждая из них каким-нибудь образом, хоть краешком, да касалась «темообразующего» напитка.

По существу, здесь рассказана всего одна история. Просто для её осуществления – такая уж она большая – требуется историй много-много и непременно разных. Повествование ведётся из многих точек сразу, во многие разные стороны, проходя через корабль и направляясь дальше, неизвестно куда. Среди множества сплетших текст сюжетных линий – ни одной доминирующей – но и ни одной законченной. Эти линии не подчиняются даже временной последовательности: вначале может вынырнуть то, что произошло позже, а несколько рассказов спустя – то, что этому предшествовало. Но есть сквозной «метасюжет», не просто делающий возможными все прочие, а сводящий их воедино, держащий их вместе. Все сюжеты – на самом деле его части. Это – история корабля.

У неё даже начало есть, точнее – несколько предполагаемых начал, в равной степени возможных и в равной же – загадочных. Кое-какие из них даже рассказаны в местной Книге Бытия – начинающем книгу рассказе Фрая «Библиотекарь», а кое-что поведал об этом и Алексей Карташов в «Зеноне, мореплавателе». Всё апокрифы, конечно.

И что же здесь свидетельствует о цельности? Ну, сквозные образы – это само собой: как без них обойтись, если люди пишут книжку в общем-то об одном и том же? Каждый из участников сборника вкладывает что-то своё в общую схему, разрабатывает её, уточняет. Но здесь есть и кое-что поинтереснее.

ФРАМ, давший название серии, в которой вышел сборник – не название нансеновского корабля, как сразу же (и, впрочем, не без оснований) хочется думать, а «неформальное писательское объединение»[138], и члены его, авторы ФРАМовских сборников – несомненно, люди одного духа. Я бы даже рискнула предположить, что существует – и вполне может быть описана как таковая – общая «ФРАМовская» стилистика, – коренящаяся, как всякой стилистике и положено, в определённом, свойственном всем матросам этого корабля, видении мира – неявной онтологии, если угодно. Впрочем, её реконструкция – забота литературоведов; наша же задача куда скромнее: понять, почему истории о плавучей библиотеке и её обитателях – вызванные к жизни общим замыслом и написанные разными авторами, – при всём разнообразии своих сюжетов так похожи друг на друга, почему на этом корабле так хочется плавать и почему так задевает тот мир, по которому он плывёт. Кстати, этот мир вполне поддаётся единому описанию – в представлениях о нём все, кажется, авторы очень согласны.

Да, у авторов общее чувство мира: таинственного, живого, своевольного, полного неожиданностей и с непременным чувством «подводной части» любых вещей, вплоть до самых обыденных (строго говоря, «обыденного» – лишённого способностей к волшебству и преображению – в этом мире нет ничего вообще. Вопрос, есть ли оно в мире как таковом, представляется принципиально открытым). Общие приёмы в обращении с миром и общая по отношению к нему этическая установка, которую я бы назвала внимательной доверчивостью. И, главное, общее понимание сказки и вымысла как неотъемлемой, даже – необходимой части человеческого существа и, по большому-то счёту, самой реальности. Нет, почти главное.

А по-настоящему главное тут, пожалуй, вот что. «Голландец» ведь не в первую очередь занимается хранением и перевозкой книг (а иной раз и созданием их – как знать, может быть, даже из ничего!). Он выполняет функции – довольно широко, кстати, понятые – спасательного судна.

Иногда это бывает просто буквально. «“Морская птица”, – рассказывает один из персонажей «Библиотекаря» Фрая, тоже, кстати, из спасённых, – похоже, <…> намеренно искала и подбирала утопающих в основном с погибших кораблей, хотя порой попадали к нам и выброшенные за борт и просто свалившиеся в море по пьяному делу; однажды я извлёк из спасательной шлюпки едва живую <…> юную леди, сбежавшую от ненавистного жениха…». Он предоставляет убежище не только попавшим в беду морякам, но и душам тех, кто уже погиб, присоединяя их к своему экипажу.

Он занимается спасением душ – так или иначе заблудившихся в мире. Нащупыванием новых линий судьбы – взамен утраченных старых. Судьбообразующая у него роль. Он – восстановитель цельностей.