Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Теперь только я уразумел, насколько правилен и как глубоко продуман был ответ благородного философа Анахарсиса, который, когда его спросили, какое судно представляется ему самым надежным, ответил: «То, которое стоит в гавани».

– Это что! – сказал Пантагрюэль. – А вот когда ему задали вопрос, кого больше: мертвых или живых, он в свою очередь спросил: «А куда вы относите плавающих в море?»

Франсуа Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Ни одной постоянной черты у Облака не было. Оно могло принимать любой вид – в зависимости от того, как захочется мне, его единственному тайному владельцу и капитану, – а для прочих оставалось невидимым. Оно и Облаком называлось просто потому, что надо же как-то называть. Оно умело быть подводной лодкой, самолётом, лифтом, поездом, космическим кораблём – и, разумеется, машиной времени. А также и машиной пространства: было способным моментально перенестись в любую точку мироздания. А ещё могло заплывать в такие затоны времени, где оно не движется – и позволяло медлить и лениться сколько угодно, тратить время, не тратя его, – а потом возвращаться точно в тот же момент, из которого отправилось. А ещё, а ещё… всего и не перескажешь. И самое главное: человек, пока оставался в Облаке – был бессмертен.

Я летала на нём всё детство – каждую ночь перед сном – лет до семнадцати точно. И потом время от времени. Стоило открыть – спустя много лет – «Вавилонского Голландца», как сомнений не осталось: да вот же оно – магическое Облако из детства! Только теперь оно оказалось тем, чем и должно было быть – кораблём-библиотекой. Естественно, волшебным, другими такие вещи и не бывают. В новом облике оно может почти всё то же самое – и ещё многое другое, о чём в моём детстве оно и не задумывалось. Повзрослело, наверно.

Такое неожиданное совпадение с детскими, никому даже не выговоренными, фантазиями совершенно случайного читателя быть случайным просто не может. Без сомнения, здесь задеты какие-то очень глубокие особенности человеческого существа – те, что уходят корнями прямо в мифологию, питательную почву всех культур, прямую родственницу снов.

«Вавилонский» этот корабль потому, что – ближайшая родня библиотеке Борхеса, которая содержит в себе все мыслимые и немыслимые книги Вселенной: именно этим он и занят. «…специально оснащённый корабль-библиотека, – объясняют при поступлении на корабль герою рассказа Макса Фрая „Библиотекарь“, – должен плавать по морям, заходить в разные города, стоять там по нескольку дней и работать в качестве читального зала». Книги, как сообщили герою «Второго помощника» Кэти Тренд, – разумеется, «на всех языках» (надо полагать, на несуществующих – тоже!).

Правда, на самом деле корабль занят не только этим и даже, как ни удивительно на первый взгляд, по существу совсем не этим. «Голландец» же он потому, что – вечный скиталец по свету, подобно своему «летучему» собрату-прототипу. Хотя ни в том, ни в другом он не признаётся открыто, предпочитая именовать себя «Морской птицей».

Собрание рассказов о корабле-библиотеке – вроде бы антология. Так, по крайней мере, сообщает его подзаголовок. Однако, – что, кстати, очень в духе и книги, и плывущего по ней корабля, – весьма особенная. Согласно рутинной практике, в антологиях, от самых их античных начал, собирались тексты, хотя чем-то друг другу и родственные, но возникшие независимо друг от друга. С текстами, вошедшими сюда, всё с самого начала было гораздо сложнее.

«Мы писали эту книгу почти два года, – признаётся в аннотации на обложке инициатор проекта Макс Фрай, – все вместе, но каждый в полном одиночестве. Мы собирали её как мозаику из пёстрых, разрозненных, зачастую совершенно разнородных фрагментов».

Однако чего у собранных сюда фрагментов точно нет, так это разнородности.

Напротив: они едины настолько, что переход от одного к другому почти не замечается – не замечался бы, если бы эту цельность не делили на отдельные истории их названия. Но при пересечении этих границ не происходит – по большому счёту – ни перерыва ведущей интонации (разве что модификации её), ни вообще перемены качества взгляда.

«Голландец» – не просто цельное и связное повествование. Уговаривались ли об этом авторы специально, нет ли, оно – почти такое, как будто его написала одна (пусть и способная на большие разнообразия) рука, – по крайней мере, такие руки, «владельцы» которых хорошо чувствовали друг друга и уж несомненно работали в одном смысловом поле.