Читаем Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия полностью

Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Несомненный симптом этого – и потребность (и читателей, и писателей) в нон-фикшн, явно отличающаяся по интонациям от знакомого нам по концу 1980-х – 1990-м спроса на мемуарную литературу и «человеческие документы». Если тогдашний интерес к «непридуманному» мотивировался желанием понять (или, что даже вернее, придумать) «Россию, которую мы потеряли», а заодно и составить себе новую, взамен большевистской, концепцию исторического процесса, то сегодняшнее внимание к невыдуманному, по-моему – свидетельство интереса к тому, как устроен человек. Какой он «сам по себе», вне идеологических и даже нарративных структур.

В числе свидетельств этого – практика «бумажного» издания сетевых дневников: исключительная в первой половине нулевых, к их концу она стала вполне рутинной. Тут вспоминается – опять же не столько как самый значимый, сколько как ярко-симптоматичный – Александр Маркин, блоггер untergeher, чей дневник за 2002—2006 годы вышел на бумаге в 2006-м. Тогда это было событие.

Очень важны, по-моему, само появление и укоренение, а там и своего рода культурная канонизация (издание на бумаге в нашей всё ещё бумагоцентричной цивилизации – именно она и есть) такой промежуточной, лично-публичной разновидности текстов, да ещё с весьма нечёткой формальной организацией, с и того менее жёсткими жанровыми признаками. Вобравшая в себя опыт и эссе, и дневника, и устного разговора, она явно оказывает растормаживающее действие на (медленную бумажную) литературу, выводит её из сложившихся инерций, стимулирует в ней складывание форм более гибких и менее статичных. На такие мысли наводит, например, изданная в этом году книга Ольги Зондберг «Сообщения: Imerologio (2003—2008)». Совершенно бумажная, созданная на основе бумажных же ежедневных записей, эта книга «поэтической прозы» – даже не комментарий ко времени, но переживание его в словесной форме – несёт на себе отчётливый отпечаток «живожурнального» мышления и стилистики и очень органично смотрится в конце двухтысячных – скорее соответствует ожиданиям, чем поражает.

Возможно, я скажу ересь (нелитературоведу позволено своевольничать!), но выражением той же тенденции – размыванием (надуманной!) грани между «вымыслом» и «не-вымыслом» видится мне и творчество одного из самых моих любимых авторов 2000-х – Александра Иличевского. Самым важным в том, что он делает, мне представляется создание словесных слепков с мира, усилие понять (прожить!) через слово, как выстроен мир на уровне своих внутренних структур. Это – усилие, свойственное скорее поэзии, чем прозе. Сюжет, и характеры, и прочие традиционные признаки художественной прозы при этом, кажется, вполне инструментальны.

Как о важной черте двухтысячных, мне хочется сказать ещё и об исчезновении – по крайней мере, принципиальных и непроницаемых, – границ между «внутренней» и «зарубежной» русской литературой, а следственно – об изменениях в самом самочувствии нашего языка.

Достаточно сказать, что по крайней мере два очень ярких и притом максимально разных русских литературных явления осуществляется в Литве – это Лена Элтанг и Макс Фрай. Впрочем, что касается Фрая, он, кажется, – при всей органичности своего европейства (притом именно малого, частного европейства – как раз литовского по духу) мог бы осуществляться решительно где угодно, и в свой проект втягивает русских авторов, где бы те ни обитали, от России и той же Литвы до Израиля.

Элтанг же вообще пишет такую русскую литературу, какую до неё, кажется, никто не писал. Это литература всеевропейского сознания на русском языке. В ней нет провинциальности – или, чтобы избавиться от неминуемых оценочных подтекстов этого слова, – нет русской «особости». Когда бы не виртуозный язык, эти тексты можно было бы счесть целиком переводными: это опыт полноценного проживания по-русски вне-русского опыта.

Русская литература – по крайней мере, в некоторых своих явлениях – перерастает узко-национальное, узко-этническое. Русский язык становится языком всечеловечности.

Кстати, о чём-то подобном можно было подумать и в связи с уже упомянутым «Домом…» Мариам Петросян – домом, стоящим неизвестно в какой стране, но уж точно не в России и не в родной автору Армении. Книга-то написана, между прочим, по-русски.

Обязательно надо вспомнить и умершего в 2006-м Александра Гольдштейна, бакинца-израильтянина, которому наш язык безусловно обязан одним из своих самых сильных всечеловеческих, универсальных опытов.

Если же попытаться дать общую характеристику времени, то «нулевые» по своей эмоциональной окраске представляются мне временем без надежд, но, значит, и без избыточных иллюзий (и это при том, что именно в эти годы в литературе возникло столько интересного!). Временем черновой, будничной словесной и смысловой работы, накопления подкожного жирового слоя.

2011