Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Почему автору важно давать всё это пережить и почувствовать в сюжетах, чувственных образах, метафорах, а не сказать прямо, например, в форме метафизического трактата? – По всей вероятности потому, что понятийное изложение было бы тут грубым упрощением – настолько сильным, что попросту искажением. Человек в персональной антропологии Таврова – целен (не говоря уж о том, что рациональное, аналитическое начало занимает в нём место не такое уж большое и, скорее, служебное), и наиболее близко к настоящему пониманию сути жизни и мироздания оказывается то, что понимается всем существом: именно переживается и чувствуется. Сюжеты, образы, метафоры и прочий художественный инструментарий – всё это средства для правильной настройки читательского глаза.

Строго говоря, повествовательная нить у Таврова-прозаика постоянно провисает, а то и прерывается эдакими снами наяву, отступлениями куда-то в сторону и вглубь, – чтобы через какое-то время снова быть подхваченной. Кажется, и сам автор всё время чувствует, что внешний ход событий тут – не главное, и так и норовит отклониться от заданного им самим курса. Над прозаиком то и дело берёт верх эссеист, которому необходимо выговорить важные для него интуиции, образные облака, которым сюжет с его направленным движением по большому счёту не нужен (разве что он предоставляет им опору, на которой они могут держаться). Для восприятия таких «повествовательных пузырей» самое правильное – выйти из времени действия во вневременье созерцания.

«Быки – это те же шары из света. И в этих шарах ничего, кроме света, нет. Но поскольку в них свет тот же самый, что и в вас, то можно сказать, что в каждом быке вы есть тоже. Вот почему люди всегда любили быков, всё дело в том, что бык это, может быть, наша родина – Америка для Колумба, или Гоа для Камоэнса, или например небесный Иерусалим для Христа.

Бык – это те же одуванчики, как и любой предмет. Вот он, чудовище, полное сил и мощи, с окровавленным загривком и с неуловимым и смертельным рогом, способным сокрушить кости любому противнику, но смотрите, что с ним делается дальше. Он, как и человек, постепенно обессилевает и становится всё медленнее. Такое ощущение, что он превращается одновременно в неодушевлённый предмет, а вместе с тем в нём всё больше жизни. И вот тут-то от него начинают отлетать маленькие парашютики, как от одуванчика, если на него сильно дунуть, только у этих на конце находится не семечко, а сам бык, но очень маленький и всё равно живой».

(В таких отступлениях, как будто сновидческих, с их, по видимости, парадоксальным, но безупречно следующим собственной внутренней логике устройством, автор, кажется, в наибольшей мере становится самим собой, уже не прячась за персонажей и их действия).

Но сколько бы автор ни отклонялся, общее, надсюжетное, надситуативное смысловое направление здесь всё-таки выдерживается – притом отклонения этому только способствуют. («…Жизнь это не линейка, – поясняет нам Тавров изнутри одного из «Рассказов о Стече» – «Моцарт и снег», – а это когда много, одновременно и с перерывами». Такую многомерность – свойственную, по его интуиции, жизни вообще – он и старается воссоздавать в каждом своём тексте.) Оно не может не выдерживаться, потому что именно это общее направление, в конечном счёте, вызывает к жизни все его сюжетные построения. В текстах расставлено множество знаков, дающих понять, что все они – хроники некоторой духовной практики, внутреннего делания. Таинственного, не вполне ясного читателю, – но направление его неизменно ощутимо.

Каждая следующая книга Таврова, поэтическая или прозаическая, наращивает очередной слой опыта этого видения, уточняет то, что было достигнуто в предыдущих книгах, – и должна прочитываться как очередная реплика в разговоре с самим собой и с миром. Тавров вообще – один из редкостно цельных и последовательных пишущих ныне авторов: всё, что он пишет (в последние лет двадцать; до 1998 года он публиковался под именем «Андрей Суздальцев» и был совсем другим), вполне может быть воспринято как единый текст – сложный, многоуровневый, различно на этих уровнях устроенный, но цельный и единонаправленный, в котором стихи, проза и эссе – всего лишь разные участки с разными структурами и разными типами напряжения. Жанровые границы у Таврова весьма проницаемы, размыты, и черты одного жанра постоянно обнаруживаются в пределах другого.