Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

В первом приближении можно сказать, что направление, в котором развивается этот (гипер) текст, – выработка персональной мифологии, с собственным набором устойчивых образов-мифологем, у каждой из которых – своё облако значений. Персональна эта мифология не в смысле пригодности её для одного только автора (как раз напротив – она претендует на общезначимость), но в смысле, как это назвала уже цитированная нами Галина Ермошина, проживания мифа «от первого лица», создания его личным усилием – и в значительной мере из материала личного, биографического опыта. Этот опыт явно рассматривается автором как ступенька к надбиографическому. Так Стеч, герой нескольких рассказов, вошедших в этот сборник, явно имеющий в себе черты героя автобиографического и автопсихологического, – герой прежде всего «автометафизический», в котором воспроизводятся некоторые ходы авторского метафизического зрения.

Для Таврова особенно насыщенная значениями стихия – воздух (вторая по значимости, тесно граничащая с первой, символически взаимодействующая с нею, – вода, особенно в облике моря). С воздухом связаны характерные для него из всех направлений движения, главное – вверх. Это последнее можно видеть и в настойчиво повторяющихся от текста к тексту – и не только в этом сборнике – сквозных образах: полёта, лётчиков, аэропланов, дирижаблей, птиц… Впрочем, оно видно уже самом в названии книги – оно представляет собой несколько переиначенную библейскую цитату, взятую в качестве эпиграфа: «Аввакум сказал: господин! Вавилона я никогда не видал и рва не знаю. Тогда Ангел Господень взял его за темя и, подняв за волосы головы его, поставил его в Вавилоне над рвом силою духа своего».

Вот Тавров – мистик и визионер – и пишет о состояниях поднятости ангелом за волосы, – о состояниях в том или ином смысле экстатических, то есть – о выходах за пределы повседневного зрения и о том, что в таких состояниях видно. Нет, ничего потустороннего там не видно – или почти, – но качество видения реальности радикально меняется.

И теперь уже можно отважиться сформулировать сверхзадачу, к выполнению которой автор приближается в разных текстах с разных сторон. Задача – такого свойства, что выполнить её раз и навсегда, видимо, невозможно, зато возможно бесконечно к этому приближаться – в силу бесконечности самой цели. Очень коротко говоря, это – выговаривание устройства мира, образующих его сил, его оснований и истоков и взаимодействия с ними человека.

Сквозная тема всего, что бы Тавров ни писал, – взаимоотношения двух миров или, скорее, двух аспектов мира, обе стороны которого настолько пронизаны связями, настолько постоянно друг с другом сообщаются и друг сквозь друга просвечивают, что несомненным образом едины: видимого и невидимого, плотского и духовного. Можно было бы, пожалуй, сказать даже – менее истинного и более истинного, но это, кажется, будет не вполне точным: чувственный мир, по Таврову, – не ложен (о чём свидетельствует хотя бы уже внимательность, с которой он описывается, чуткость к его подробностям). Он истинен в той мере, в которой указывает на свою сверхчувственную основу и ведёт к ней. Детально описанные предметы становятся в поле такого взгляда символами. Эта индивидуальность, единичность – не препятствие их полноценной символичности, но даже напротив – её условие. Все они, не переставая быть самими собой, – «шары из света», в которых «ничего, кроме света, нет».

2020

VII. Собирая рассеянное

Время без надежд и иллюзий [136]

Если пытаться говорить об отечественных литературных «нулевых» сколько-нибудь обобщающе, то самым интересным в них мне кажутся явления, в которых словесное искусство так или иначе, хоть сколько-нибудь, выходит за свои прежние пределы и вообще – за пределы освоенного.

Таким выходом за (многовековые!) пределы кажется мне и состоявшаяся в «нулевые» – «нормализация», даже рутинизация сетевой формы существования литературы. В числе прочего это означает и убывание, вплоть до исчезновения, связанных с этой формой и эйфорий, и опасений, присущих предыдущему историческому периоду. Культура вообще и литература в частности, как это с ними обыкновенно бывает, обманули все прогнозы, делавшиеся в конце 1990-х, и осуществились неожиданными путями.

Ничего совсем уж принципиально нового – именно в смысловом отношении – «сетевая» жизнь письменного слова, похоже, не породила. Нечто новое и, возможно, даже плодотворное (по крайней мере, мне так кажется) она, правда, породила в формальном отношении: именно ушедшее десятилетие стало временем появления и бурного развития сетевых дневников – явления, родственного литературе и пограничного с ней. И что без смысловых последствий, в том числе далеко идущих, это не останется – ясно уже сейчас.

Разговоры о том, что-де интернет уничтожит литературу, если и не стихли совсем, то выглядят очень архаичными. Покуда они, уже более десятилетия, продолжаются, литература успела подтвердить тот вообще-то давно известный факт, что не в носителях дело.