Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Автор этих строк существенно более пессимистичен; ему не очень верится, что новое культурное состояние способно быть достигнутым в результате усилий, пусть даже героических, довольно небольшой группы людей. Но одну линию, одно направление культурного усилия они, несомненно, составляют.

Впрочем, как писала по несколько другому поводу сама Седакова, «традиция, как это ни парадоксально, ведет прерывистое существование. Как заметил В. В. Бибихин, „она прервется, если каждый век перестанет восстанавливать то, что было добыто предыдущим“. Не принимать готовое – а восстанавливать! Ничего из того, что добыто или получено в дар, не добыто и не получено навеки»[131]. Ольга Седакова – несомненно, из тех, кто занимается именно этим. Кто и самому разуму возвращает забытую полноту его понимания, освобождая его от узкой инструментальности, выводя представления о нём за пределы «плоского», по её собственным словам, противопоставления «разума» и «сердца» или, что то же, свободолюбивого, спонтанного «иррационального», давая и разуму, и сердцу новые – а на самом деле, хорошо забытые старые – толкования.

Давным-давно, на одном из давних своих языков (сейчас-то он изъясняется иначе) Михаил Эпштейн назвал её «метареалистом» и даже «метареалистом крайним»[132] (доходящим, значит, до пределов такой позиции). В этом есть та правда, что Седакова занята тем, что превосходит (эмпирически наблюдаемую) реальность и обосновывает её. Но можно сказать и так – и это будет даже точнее: она занимается реальностью в расширенном её понимании.

То есть – тем же, чему посвящают свои усилия, опять-таки, и философы, и, в плане более практическом (притом, кажется мне, даже более философии родственном тому, что делает и Ольга Седакова), священники; тем же, к чему обращена, в её представлении, и рембрандтова живопись. Но она – именно поэт и не перестаёт быть поэтом, с какими бы многообразными инструментами ни подступала к многообразным же предметам своего внимания.

В том числе и в том, что хочется назвать глубокой сущностью поэзии, – которая, как легко понять, не в складывании слов, оно – только следствие. Сущность же поэзии, по словам самой Ольги Александровны – во вслушивании, во внимании (примерно в том же смысле, в каком, по словам её собеседника и со-мыслителя, Владимира Бибихина, сущность философии – вопрошание): «поэт узнаёт нечто прежде, чем задаёт вопрос. Он просто слушает. Без вопросов»[133].

Вот это слушание и узнавание, кажется мне, предшествуют у Седаковой всем аналитическим действиям как их основание и условие.

Во введении к своим переводам и комментариям православных гимнов поэт пишет о том, что эти гимны хранят «ясную память о некоторой большей цельности, о повышенной связности всего со всем»[134]. Точно то же чувствуется возможным сказать и обо всём, что делает она сама.

Энциклопедизм, которым хочется назвать всю объёмность её внимания (энциклопедизм, конечно, избирательный, вполне внятно тематизированный), становится возможен благодаря тому, что обыкновенно удерживает на себе всякую действенную многосторонность, сообщая всем её сторонам общий смысл: цельности.

И это ещё одно ключевое слово к пониманию личности и культурной работы Ольги Седаковой – из важнейших.

Впрочем, колонка, в рамках которой я всё это пишу, – авторская, субъективная и вообще от первого лица, по крайней мере, по замыслу. А значит, самое время признаться в том, что всё, сказанное выше и тщательно маскирующееся под анализ культурного значения и позиции любимого поэта, на самом деле – просто выговаривание благодарности Ольге Александровне за сам факт существования её в моей жизни. Всё, что я тут старалась ухватить словами, понято было далеко не сразу и теперь ещё, конечно же, не вполне понято. А в начале всего было стихотворение, окликнувшее меня со страниц одной книги тридцать лет назад, – нет, совсем не понятое и тогда, но (именно благодаря этому) поразившее, заворожившее и держащее по сей день. Оно очень давнее, теперь уже очень известное, но, во всяком случае, состояние «первоокликнутости» – и само имя этого состояния – связано у меня именно с ним.

Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад —
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,
где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное…
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.

2020

Ничего, кроме света, нет [135]