Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

По образованию Седакова филолог – и по очень хорошему образованию: она закончила филологический факультет Московского университета, где во времена её студенчества, на рубеже шестидесятых-семидесятых, преподавали учёные такого масштаба, который в конце концов расшатал советскую систему жизни и мировосприятия. Сергей Аверинцев читал там византийскую эстетику, Мераб Мамардашвили – философию ХХ века, Александр Пятигорский – историю индийской философии. При всех ограничениях дремуче-советского времени это само по себе задавало возможность высокого уровня; кто мог воспользоваться этой возможностью – воспользовался; Ольга Седакова была из тех, кто воспользовался ею в величайшей степени. Окончила аспирантуру Института славяноведения и балканистики, защитила кандидатскую диссертацию о погребальной обрядности южных и восточных славян, написанную, как она позже вспоминала, «на жёстком структуралистском языке»[125] (эта жёсткость не помешала её научному руководителю, проницательному Вячеславу Всеволодовичу Иванову, заметить, что на самом деле это, вполне корректно выстроенное, исследование – «инобытие поэзии»: «учёный-этнолог не может таким образом видеть вещи»[126]). Будучи филологом и по роду своей официальной работы – старший научный сотрудник в Институте мировой культуры при МГУ, преподаватель, автор статей и исследований о русской и европейской поэзии, она прежде всего – филолог по существу: человек, предмет многообразного, многостороннего внимания которого – природа слова. Исследовательская позиция как таковая – лишь часть этого, и, по всей вероятности, не самая главная, – как, по крайней мере, можно предположить, глядя извне. Вполне возможно, что сам поэт чувствует иначе или вообще не располагает разных сторон своей деятельности в какой бы то ни было иерархии. Мне же кажется, что у этой её деятельности есть – определяющее всё – поэтическое «ядро» и области, как более, так и менее к нему близкие. Эссеистика, подобная той, образцы которой вошли в (переизданный недавно) сборник с принципиальным названием «Апология разума», к поэтическому ядру ближе всего.

Во всяком случае, и поэтическая её работа в строгом смысле, и разные виды аналитической деятельности – от научных изысканий до критических статей, и преподавание (общей поэтики, церковнославянского языка…), и переводы (Седакова много переводила: и не только поэтов – от классических античных авторов до Клоделя и Рильке, Целана и Филиппа Жакоте, – но и философию, и духовные сочинения – жития, проповеди, источники по истории францисканства и сочинения самого Франциска Ассизского; а в последние годы работает над новым русским – не стихотворным! – переводом «Божественной комедии» Данте) – всё это формы внимания к слову. Таковы и публицистические её высказывания (а высказывается она на темы общества, его культуры и человека в нём, может быть, существенно больше, чем иные поэты-современники, – подробное представление об этом способен дать, например, вышедший в прошлом году большой том «Вещество человечности», вобравший в себя интервью Седаковой почти за тридцать лет. Главное же, высказывается она о текущем и сиюминутном (о государстве, о его политике, об исторических обстоятельствах и их восприятии участниками…) принципиально иначе, чем чуть ли не все, озабоченные сегодня этими предметами, – видит их в иной перспективе, буквально с точки зрения вечности: не мелкими в сравнении с вечностью, но укоренёнными в ней, соотнесёнными с абсолютными – превосходящими человека, но неизменно имеющими его в виду, в каком-то смысле не существующими вполне без его участия – ценностями. Таковы даже и те её тексты, которые слову как таковому как будто не посвящены и говорят о несловесном: например, письма о живописи Рембрандта, в которой она видит особенный способ работы с бытием и небытием, взаимодействие – и художника, и, вследствие того, – зрителя, – с реальностью, видимой и невидимой (в их нерасторжимости).

(Тут важно обратить внимание на то, что разные модусы своей работы с интересующими её проблемами Седакова никоим образом не смешивает: «Я хочу, – говорила она, – в каждом жанре соблюдать его законы и в чужой монастырь со своим уставом не ходить»[127]. Дисциплина – присущая каждому виду деятельности и вообще дисциплина как отношение к самой себе – для неё в числе важнейших ценностей.

«Его страстно влекло, – писала она в сборнике „Апология разума“ о „поэте-богослове“ Данте, – то, что мы привыкли считать противопоказанным самому характеру поэта: умственная аскеза, духовная и логическая отчетливость, черный труд эрудиции, политическая ответственность». Думается, это относится и к собственным идеалам поэта.