Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

В этом и заключается, как можно понять, источник оптимизма пессимистических времён: ты можешь знать, на что опираться.

Как и было сказано – книга откровенная, то есть личная и пристрастная: авторы и не думают скрывать, что смотрят на проблему изнутри родного им региона – «назовём его центральноевропейским востоком». Они ничуть не идеализируют Литву, свою «европейскую околицу», они прекрасно видят, что у неё есть реальная опасность остаться «изолированным, заштатным, озлобившимся захолустьем, лелеющим „самовитые ценности“ (а на деле – закрытость и возмутительную отсталость)». Такую опасность они усматривают, впрочем, у всех стран «востока Центральной Европы», хотя и признают, что «непросто установить границы этой зоны». Вообще, в моделировании, предлагаемом Донскисом и Венцловой, у Европы явно есть более и менее «европейские» области, – в каком-то смысле, она бывает как более, так и менее «настоящей». «Мы тоже, – признаёт Венцлова, имея в виду литовцев, – часто вынуждены выбирать между совестью и отечеством, и этот выбор бывает особенно драматическим (в „настоящей“, то есть Западной Европе, он несколько легче). Но лишь тот, кто выбирает совесть, может принести пользу родине.»

То есть, выходит, – «настоящая» Европа – та, что более качественна в этическом отношении. Из этого – из качественной этики – следует, в представлении Венцловы (надо думать, и его собеседника), в конечном счёте, всё остальное.

Европа – явление этическое.

Легче ли выбор между отечеством и совестью для жителей западных стран – право, стоило бы узнать у них. Для русского же читателя беда в другом.

Авторы всерьёз видят в нынешней России угрозу своей родине и всерьёз находят возможным, что война придёт в Польшу и Литву, – вы понимаете, по чьей вине. Должна признаться – это невозможно читать без отчаянного внутреннего сопротивления, даже будучи солидарной с исходными ценностями авторов и категорически не принимая того, из-за чего прогнозируемые ими исторические перспективы представляются вероятными.

Потому что, видите ли, как гласит знаменитая фраза, this is my country, right or wrong. Леонидас Донскис – и не он один – называет её «формулой имперского патриотизма». И в своём роде он прав – злосчастная фраза в самом деле устойчиво таковою служит, предполагая простейшее толкование: раз, мол, своё – в любом случае буду защищать. Неважно, мол, «права» или нет, не в том вообще дело. Донскис, правда, обращает внимание на то, что у неё есть и иное, куда более конструктивное толкование. «…эту напыщенную формулу имперского патриотизма в 1872 году впечатляюще применил рождённый в Германии патриот США, герой гражданской войны, генерал и сенатор Карл Шурц. Услышав слова другого сенатора об отчизне, „неважно, права она или нет“, Шурц заметил, что может и сам повторить эту фразу о своей стране – великой Американской Республике. И тут же прибавил: „Права или нет, это – моя страна; если она права, надо сберечь её такой; а если нет – исправить её“ (my country, right or wrong; if right, to be kept right; and if wrong, to be set right)». В таком случае фраза приобретает совсем другое значение и становится «формулой критического или гражданского патриотизма». Теперь она – о конструктивной ответственности.

Мне же эта фраза издавна чувствуется формулой, скорее, патриотизма катастрофического. (Травматического? Трагического?). (Словами того же Донскиса: «А что делать, если исправить родину, увы, невозможно? Если она не поддаётся исправлению?» Уточню: если я не вижу путей к исправлению её лично моими силами?) Окажется моя страна правой или нет, она всегда – моя страна, она не сможет стать мне чужой: и её правота, и её неправота в любом случае будут иметь отношение ко мне, пройдут через меня, я всегда буду за неё ответственной, даже если не знаю, как этой ответственности соответствовать; от того, в чём я чувствую её неправоту, мне всегда будет больно, не может не быть, даже если я эту неправоту не выбирала и не согласна с нею. И средств для снятия этой боли не существует. Её остаётся только принимать.

Может быть, это – о признании пределов человеческих возможностей, – пределов, которые, парадоксальным (ли?) образом, не отменяют ответственности.

Ловишь себя на мысли: в каком-то смысле, авторам хорошо рассуждать, – они видят себя принадлежащими к той человеческой общности, которая в своей основе, в своём существе права, – если угодно, права априори, даже когда вдруг, в силу чего бы то ни было, неправа ситуативно. Этой глубинной, коренной правотой они чувствуют себя защищёнными. «Мы, – пишет Венцлова, – Европа, её судьба – это наша судьба. Если Европа делает что-то не по нашему вкусу (пусть с целью тактического компромисса), не будем считать, что мы непременно умнее и прозорливее. Верю, что ценности свободы и демократии – это плоть и кровь Европы: то, что она впитывала веками, крайне трудно уничтожить.»