Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Более того, он находит возможным понять даже возникновение Самого Бога – которого считает имеющим начало: «из Ничто, из Безоснóвного (Ungrund) рождается Бог-Творец и <…> из этого же Ничто Он потом творит мир» – в самом Ничто обнаруживается возможность «к такому последовательному и именно двойному переходу». Этот процесс позволяет объяснить «философия двойного „не“, или неустойчивого вакуума», с привлечением иудейской теологической мысли: творение можно рассматривать, полагает Эпштейн, «как действие „не“, обращённое Субъектом-Творцом <…> на самого себя», как его самоумаление и самоничтожение, известное, например, каббале как «самосжатие» Его, «Цимцум» – «Бог как бы жертвует собой, чтобы освободить место для не-Себя, для мира. Христианское понятие кеносиса, самоопустошения Бога в его человеческой ипостаси, в жертвоприношении Сына, тоже может рассматриваться как действие того же начального „не“, обращённого на второй ступени уже на то „Себя“, которое возникает из отношения Ничто к себе. „Не“ оказывается тем динамическим принципом, который, обращаясь на себя, производит само это Себя, которое, в свою очередь, отрицая себя, производит не-Себя». «Таким образом, чтобы описать происхождение мира, достаточно двух логических кванторов: „не“ и „себя“.» Логика, математика, физика, онтология и теология оказываются на одной – и даже довольно короткой: всё рядом – прямой, в одном смысловом континууме.

От онтологии и теологии автор снова возвращается к судьбам культуры и её новообретаемым структурам – и, в конечном счёте, к некоторой общечеловеческой этике существования и мироотношения, которая, как он предполагает, будет свойственна «следующей эпохе духовного становления человечества». Эта эпоха, по Эпштейну, ожидается такой, что в ней «сама антитеза религии и атеизма (или секуляризма) исчерпывает свой актуальный потенциал и предстаёт знаком архаики». Одну из ведущих отличительных черт этой новой эпохи он называет взятым у Жака Деррида словом «мессианистичность». В отличие от мессианства, объясняет Эпштейн, это – «более широкое незнание: не только дня и часа, но и самой возможности пришествия Мессии. Это ожидание без уверенности в том, что оно сбудется; это общее условие всех других ожиданий: блага, справедливости, совершенства». Она – «остаётся ускользающим горизонтом, на линию которого нам не дано наступить», «исключает всякие гарантии в виде „страхующего антропо-теологического горизонта присутствия“ (это – снова Деррида. – О.Б.), – это скорее горизонт отсутствия, заново пустеющий после очередного краха мессианских ожиданий и вместе с тем сохраняющий открытую структуру ожидания, сходную со структурой гостеприимства». То будет, полагает он, «эпоха веры, остающейся без всяких гарантий и именно так себя осознающей».

По совести сказать, у меня нет уверенности в том, что Эпштейн – именно в своём, по моему разумению основополагающем, качестве религиозного мыслителя – будет здесь, в России, как следует услышан. Пожалуй, у приверженцев более типичных взглядов на обсуждаемые в книге предметы он скорее вызовет возражения (которые, если они будут подробно развиты и внятно аргументированы, очень бы хотелось прочитать), а то и вовсе протест, ибо позиции, им занимаемые, при всей своей виртуозной вписанности в традиции изрядно неортодоксальны.