Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Важнее всего, однако, то, что Эпштейн в книге отнюдь не ограничивается предметами культурологическими (или, что в этом случае звучало бы даже органичней, культурософскими), о которых здесь, казалось бы, говорится очень много. Его интеллектуальное предприятие куда амбициознее. Да, разумеется, эта книга – сама по себе антропологическое суждение, формулирующее не то чтобы несамодостаточность рационального в человеке, но, скорее, то, что рациональность и вера в нём – взаимно необходимые части одного целого (речь об этом идёт в основном в той части, где автор развивает мысль, что наука чем дальше, тем больше подтверждает истины веры: «наука последнего столетия приучила нас познавать возможность и даже необходимость таких чудес, за которыми трудно было угнаться вере древнего человека». Вопрос, «возможно ли создание <…> культуры, для которой научное объяснение и религиозное постижение мира будут равно приемлемыми, не исключающими, а дополняющими друг друга», для Эпштейна остаётся ещё как будто в модальности вопроса, но он, по всему видно, склоняется к положительному ответу). Тут, правда, как раз нет ничего ни особенно нового, ни даже особенно интересного (напротив того, это представляется скорее общим местом, противоположным тому хорошо известному атеистическому общему месту, согласно которому наука чем больше развивается, тем больше опровергает утверждения религии. Как во всякое слишком общее и гладкое по виду место, хорошо бы повнимательнее всмотреться и в это: точно ли подтверждает? Нет ли тут подгонки материала под напряжённо ожидаемый ответ?). Куда интереснее и острее другое. Эпштейн предлагает ни больше ни меньше как новую онтологию и новую теологию – по крайней мере, намечает их возможности; выщупывает их внутри тех интеллектуальных построений, которые уже состоялись и широко известны. (В этом смысле можно даже сказать, что Эпштейн – совершенный традиционалист: в самом деле, чего он точно не делает, так это никогда не оспаривает традиции, – он всего лишь умеет её, уже сложившуюся, видеть с неожиданных, не слишком замечаемых сторон и, что, пожалуй, и того реже, – в точках роста.)

Книга же построена таким образом, что ход мыслей в ней движется от культуры и культурологии – к онтологии и к (неотъемлемой в его глазах от неё) теологии. Причём, говоря о культурных состояниях, Эпштейн рассматривает их как часть «судьбы Бытия», как её культурные проекции. Начав с культурного, он выходит к над- и предкультурному, к тому, что составляет основу всякой культуры и об устройстве чего мы, внутри культуры живущие, можем только догадываться и строить предположения.

Вся книга Эпштейна, в её «надкультурной» части – такое предположение.

Начав разговор о такой, казалось бы, целиком располагающейся в горизонте культуры теме, как взаимоотношения религии и науки – двух разных способов мироотношения и миромоделирования (и затратив, на мой взгляд, незаслуженно много усилий на полемику с убогой концепцией Ричарда Докинза о «Боге как иллюзии») – Эпштейн «вдруг» переходит к вопросу, самому коренному из возможных, который он сам признаёт «величайшей метафизической загадкой»: как возникло бытие в его отличии от небытия, почему вообще, как спрашивал в своё время Лейбниц, «существует нечто, а не ничто». Об этом – глава «К теологии вакуума. Двойное небытие и мужество быть».

Там, отталкиваясь от физического представления о вакууме, с помощью простых аналогий из физики и математики, Эпштейн показывает, каким образом могло произойти творение из ничего. «Если Бог сотворил Вселенную из ничего, то этот материал всё ещё ощутим в её основе.» «Из <…> самоотрицания „не“, поскольку оно охватывает и область онтологии, возникают все конкретные предметы и отношения, бытие которых можно определить как двойное небытие, не-небытие. Интересная параллель этой онтологии двойного ничто – математическое отношение ноля к самому себе. По правилам арифметики деление на ноль запрещено, но исключение делается для самого ноля. Значение операции 0:0 считается „неопределённым“, и задача деления ноля на ноль имеет бесконечное множество решений, т.е. результатом являются все действительные числа. Точно так же результатом отношения ничто к самому себе может считаться всё множество существующих вещей.»