Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Но направление, в котором можно двигаться в поисках такого ответа, – похоже, намечено. И тот частный, глубоко личный ответ, который нашла для себя Ильма Ракуза, здесь тоже есть.

Наметил направление такого поиска, по существу, случай, – ведь всякая биография случайна. Хотя да, не каждому достаются в начале жизни такие экзотические – на внешний взгляд – обстоятельства, какие достались автору этой книги.

Она уже родилась человеком двух миров – дочь словенца и венгерки (кроме того, пишет она, «женская линия предков с материнской стороны ведёт нас в Польшу и Литву <…> Вильна, Вильнюс, с его улочками и холмами, с его девяноста девятью церквями и литовско-польско-русско-еврейским многообразием…». Пограничья и перекрестья – в крови, в телесной памяти, если такая, конечно, существует (а вдруг?). Но уж символическая память существует точно, – и унаследованная хотя бы в семейных рассказах Австро-Венгрия – живая возможность и многоликости, и незащищённости: «Пусть покажут местечки, в которых служил таможенным офицером мой прадед. В различных уголках Венгрии, включавшей в себя Семиградье, часть Словакии и Закарпатье и принадлежавшей Австро-Венгерской монархии. Все эти русла рек и границ. Все эти города с новыми именами и смешанным самовосприятием. Все эти смены режимов и войны, разорения и вторжения. Ветер Истории.»

При таком роскошном символическом наследстве Ильма всё детство (которое пришлось на конец сороковых – пятидесятые годы ХХ века), как будто судьбе этого показалось мало, постоянно переезжала вместе со своими родителями из страны в страну. Из культуры в культуру, из языка в язык, – нигде глубоко не укореняясь. Родилась в первом послевоенном, 1946 году в Южной Словакии (собственно, в бывшей Северной Венгрии, переставшей таковою быть всего за двадцать с лишним лет до рождения автора, в результате Трианонского договора; в городе Римасомбат, который словаки называют Римавска Собота). Комментирует так: «Случайное место рождения». Случайное, несмотря на то, что здесь успела родиться ещё мать Ильмы: потому что глубокие эмоциональные связи с ним сложиться не успели. Возвращение туда – совсем недолгое – лишено и ностальгической грусти, и радостного узнавания: «Одним морозным до звона ноябрьским днём 2004 года я приветствую город как незнакомка». Росла в Будапеште, Любляне, Триесте, в пять лет оказалась в Швейцарии. Закончив гимназию в Цюрихе, отправилась учиться славянской и романской филологии вначале там же, затем – в Париже, потом – в Ленинграде. Уж не позавидовать ли?! Да как сказать…

Ничто из того, что обреталось, осваивалось и вскоре утрачивалось, не получало надежной возможности стать «своим», превратиться в точку отсчёта, в то, на что можно было бы опираться. Только привыкнешь – а уже надо прощаться. Вечно новичок и первооткрыватель. Вроде бы умеющая быстро освоиться едва ли не где угодно – и повсюду хоть немного да чужая. Особенно в самом начале.

«Меня никогда не спрашивали. Решение об отъезде всегда принимали другие. Родители, обстоятельства. Ты едешь с нами. Я еду с ними. В Неизвестное. В очередное временное пристанище. И так всё детство.»

Будучи совсем маленькой, эта девочка всё время осваивала одну из основных наук своей жизни – науку расставанья.

То, что здесь рассказано, на самом деле, – не совсем о детстве, хотя именно ему посвящена основная – и наиболее интересная и насыщенная – часть книги. По большому счёту, это – о зазорах между человеком и культурой как системой определяющих человека (но не исчерпывающих его) условностей. О том, что в эти зазоры может заглянуть. И как человеку – особенно маленькому, но здесь и большой не так уж многим от него отличается – с этим справляться.

В случае Ильмы Ракузы – во многих своих чертах, разумеется, исключительном, – пожалуй, даже так не важно, между какими именно культурами и странами и по каким именно причинам ей приходилось в детстве перемещаться, всё время двигаясь от утраты к обретению и обратно. Здесь важно само движение – как исходный опыт.

Мы искали точки отсчёта, плоскости опоры? Так вот же они.

Есть и ещё одна плоскость опоры для такого междумирного человека: чувственный опыт. Непосредственная – то есть не опосредуемая толкованиями – данность жизни в жадно её ощупывающих ощущениях.

Ракуза – человек словесный. Вот, кстати, ещё одна опора: слова, сам принцип словесности, независимо от того, на каком языке эти слова будут произнесены. Слово – это то, что всегда с тобой. Это почувствовалось уже в детстве – благодаря тем самым постоянным перемещениям, задаваемому ими ритму: «Сквозь ночь проносились, вместе с поездами, целые составы слов, одни рифмовались, другие наталкивались друг на друга» (кстати, опыт слов – ведь тоже чувственный).

Маленькая Ильма вслушивалась в слова разных языков, которые ей приходилось осваивать; обживала их, как временные дома. У каждого оказывался собственный норов.