Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Внимательный читатель и въедливый аналитик Александр Марков усматривает специфику беньяминовской автобиографической реконструкции прежде всего в том, что он, в отличие от многих, если не от всех, своих предшественников, мыслил «не в координатах мечты и действительности» (поэзии, значит, и правды в их неустранимом различии и противоречии), «но в координатах победы и поражения». Динамикой, значит, темпераментом, ценностями. Хочется добавить, что различие это явно состоит ещё и в особенном устройстве взгляда – в двойном зрении. В том, что речь в книге умудряется идти о двух предметах сразу, неразрывно – при том, что они принадлежат разным уровням реальности: об исчезнувшей к началу тридцатых, когда книга писалась, цивилизации – обо всей ушедшей в прошлое огромной, подробной системе берлинской жизни рубежа веков – и о том, как устроено детское восприятие (вещь, между нами говоря, вневременная – а потому особенно интересно, что с ней делает, подчиняя её своим особенностям, определённое время). И эта задача тем более трудна и нетипична, что глубоко аналитические, исследовательские по существу задачи Беньямин берётся решать сугубо лирическими средствами. Да и мотив у него, на самом-то деле, глубоко лирический – интеллектуальные цели, ценности и приёмы здесь, как автор всё-таки проговорился, не более, чем инструмент. Необходимо было справиться с болью, вызванной осознанием того, что с городом детства вскоре придётся проститься – может быть, надолго, а может быть, и навсегда.

«Я не раз убеждался, – признаётся Беньямин, – в действенности прививок, исцеляющих душу; и вот я вновь обратился к этому методу и стал намеренно припоминать картины, от которых в изгнании более всего мучаешься тоской по дому, – картины детства.» В результате аналитик и лирик в нём, имея все основания друг с другом бороться – оба сильны, оба своевольны – вместо того врастают друг в друга.

И это при том, что лирика Беньямин в себе с самого начала резко одёргивал: «Нельзя было допустить <…>, – пишет он в самом начале, – чтобы ностальгия оказалась сильнее мысли – как и вакцина не должна превосходить силы здорового организма.» Занимали его при этом не собственные личные особенности и душевные проблемы, что так характерно для психологизирующего дискурса о детстве позднего XIX—ХХ века, – но черты эпохи и социума, в которых он волею рождения оказался. «Я старался подавлять, – настаивает он, – чувство тоски, напоминая себе, что речь идёт не о случайной – биографической, но о необходимой – социальной невозвратимости прошлого.» «Мне было важно воссоздать картины, в которых отразилось восприятие большого города ребёнком из буржуазной семьи.» Его волновало не столько созревание души, сколько врастание человека во время.

Тоска, которую автор старался подавлять, всё-таки выжила. Именно она вывела перед его исследовательским воображением картины тех единственных мест и предметов, которые когда-то притягивали внимание маленького Вальтера, помогали ему стать самим собой: «Телефон», «Лоджии», чтения, болезни, детские словечки и стишки, ловля бабочек на даче, опоздания в школу… Их-то он и превратил в опорные точки для исследования вещей, выходящих за пределы его собственной личности.

Милые бытовые вещи: «Ящик для шитья», «Мальчишкины книжки», «Карусель» – соразмерные, кажется, восприятию (на самом деле, в детстве столь же его превосходящие, столь же распахивающие перед ним необозримые горизонты, как исторические события – уж не более ли этих последних?) – оказываются тут на совершенно равных правах с входящими в детское сознание приметами Большой Истории. Они, собственно, воплощают её, Большую, ничуть не меньше, чем «Колонна Победы» во Франко-прусской войне, стоявшая «посреди широкой площади, точно красная цифра на листке отрывного календаря», чем военные парады, чем президент Трансвааля «дядюшка Крюгер», проезжавший на глазах юного автора по Тауенциенштрассе, «при цилиндре, откинувшись на мягкую подушку сиденья. Говорили тогда, что он „провёл войну“. Мне эти слова, – восстанавливает автор своё давнее впечатление, – чрезвычайно понравились, хотя и показались не вполне точными: как если бы кто-то „провёл“ на верёвке носорога или верблюда, за что и удостоился почестей».