Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

но так чувствуется и мир в целом – как одно большое, трудное телесное событие:

растресканная кора моя —
саудовская аравия 

—вскипает в горячем сне.

Решающе-важная несущая конструкция сборника – временнЫе порталы, проколы во временнóй ткани: стихотворения «из» разных лет прошлого, вживания в атмосферу каждого из этих лет, в стилистику их существования и мироощущения. Не стилизация, но попытка прожить и проговорить от собственного лица воздух этих времён, их предметную плоть. Тут важно обратить внимание на то, что в книге исчезающе-мало местоимения «я» (куда чаще здесь «ты», обозначающее, конечно, тоже своего рода «я», только объективированное, видимое извне, – откуда и исходит обращение к нему, но в той же мере обозначает оно и человека вообще). Нет, как позиция оно здесь изредка присутствует:

отправь меня в прошлое
я посмотрю
как перечёркнуты окна
отправь меня в будущее
я посмотрю
как перечёркнуто небо

«Я» же настоящее, откровенно автобиографическое появляется только в «Стихотворении из 1970 года» (потом «я» мелькнёт ещё в строчке о Саудовской Аравии – «растресканной коре», – и всё). Текст из 1970 года тут, впрочем, и вообще исключение. Он выбивается из общего ряда уж тем, что даёт предметно-подробную, до скрупулёзности (почти) натуралистичную картину воссоздаваемой в нём реальности. И неудивительно: 1970-й, в отличие от всех предыдущих годов, названных здесь по имени, стал уже частью личного опыта автора и вошёл в состав его чувственной памяти. Однако заметим, что появляется там это «я», – не с самого начала, а почти в середине. И это неспроста: оно там не главное, не главнее, чем безымянные герои других текстов книги. Это не сентиментально-лирическое «я», вопреки тому, что в этом стихотворении, понятным образом, лирических и сентиментальных интонаций больше, чем во всех остальных. «Я» тут как бы прячется за (намного превосходящие его) обстоятельства, оно важно единственно как точка их наблюдения:

всем собой приближаясь к берегу, набирая
в рот воды, перекатывая её за щекой,
красной ватерлинией приближаясь к раю,
белой кормой
нависая над адом пеннобурунным,
перемалывающим в кильватере любую
плоть,
зажимал якоря в щепоть
и, потёртый старый, казался юным.
из динамиков, похожих на крашеные
тарелки —
эдуард хиль о провожании вдаль кораблей,
и стою я, мелкий,
за руку с дедом, за пять рублей
ожидая прогулки…

Это «я» и само важно как портал, через который в книгу врывается воздух двадцатого века.

Первый же из таких порталов, открывающийся в самом начале, – 1915-й, и речь оттуда звучит ещё почти совсем на языке медленного, несколько архаичного девятнадцатого столетия, с сильными библейскими вкраплениями, сразу задающими масштаб происходящему:

изошед от ложа, плакал на заднем дворе,
что средь тонцего сна
бедная жизнь, запонка в серебре,
в сор была сметена.

Вслед за тем повествование распределяется между остановками, первая из которых – 1936-й. За ним сразу же – тридцать седьмой: «зачем ты говоришь слова тридцать седьмые / на мёртвом русском языке?», дальше – загустевает предвоенная атмосфера: «уподоблю тебя тому кто / в ночь перед / или наутро после / не стрелы на картах / не скрупулёзные цифры / о фураже и переправах / а просто / кинул кости / в походную койку…», и читателю всё труднее увернуться от понимания, что книга вся, целиком, – путешествие во времени, по его внутренним течениям, – в пределах «большого» XX века, выходящего за свои календарные пределы, но всё ещё остающегося – «не пытайтесь покинуть!» – в своих смысловых рамках. Следующие остановки – 1948-й, 1959-й, 1970-й… последняя – 2020-й. Для книги, вышедшей в самом начале текущего года, а писавшейся и того раньше, это ещё будущее. И если в 1915-м плачет перед лицом своей хрупкости и неминуемого исчезновения живая, единственная индивидуальность, то в 2020-м мы видим слепую, всё подминающую под себя военную машину:

а там уже строятся зданья грохочут полки
зубчатые стены и шестерни входят друг
в друга
и смерть-государство что пишется
с красной строки
и ели и вьюга