Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

В его стремлении увидеть и выговорить вещи мира помимо заданных инерциями связей можно усмотреть некоторое родство с позицией Василия Бородина – человека из того же, кстати, поколения – о котором сам Оборин говорил, что тот «работает с простодушием. Его реакции <…> кажутся непосредственными и как бы впервые оказавшимися в этом мире. Он реагирует на все <…> голыми глазами»[54]. Позиции родственные, но никак не тождественные: Оборин очень далёк даже от имитации простодушия; его взгляд нагружен «встроенным» знанием.

Позиция самого поэта, как уже было замечено, в высокой степени рациональна и аналитична, однако эта рациональность особенная – поэтическая: без упрощения, без выпрямления сложно и непрямо устроенных путей, без устранения того, что, казалось бы, противоположно всякой рациональности: тайны, чувства неисчерпаемости и принципиально неполной выговариваемости мира. Тайна, мерцающая и влекущая, продолжает оставаться мощным стимулом поэтического проясняющего усилия. Инструменты же для её бесконечного прояснения – не понятийные, а образные, базирующиеся в значительнейшей мере на чувственных ассоциациях.

А вот эмпирические, внешние подробности «тварного мира», как это называет Степанова, поэта, напротив, очень занимают. Притом мельчайшие и ситуативные.

Когда шаги
сосед над головой
другой в метро хрипя толкает в бок
вот этот студень кашляет живой
вот маятник вверху он одинок

Сказать о них

нарочно напролом
но звук скользит и вот сравнить готов
как быстро едешь вымершим селом
ненужный скальпель меж гнилых домов

Он рад составлять из этих подробностей сиюминутные гербарии, собирать их в моментальные системы, в саморазлетающиеся мозаики, каждая из которых призвана отражать здесь и сейчас случающийся ход (неразделимых) мысли-воображения:

бесконечность трудов и забот
имена адмиралов, кормление воробья.

В своём предисловии к книге Мария Степанова говорит и о том, что «мир, о котором (и в котором) Оборин пишет, посткатастрофический», что «его устройство и предметный набор в равной степени повреждены, подверглись ряду искажений – причем задолго до начала речи». Справедливости ради стоит сказать, что в целом мир Оборина всё-таки не таков (внятно-посткатастрофическое стихотворение у него, кажется, на всю книгу одно, из ранних, из раздела «Архив 2006—2010»:

Вот уже продавщиц начинают звать
тетя Нюра
(голова, прижимайся теснее к плечам)
что же это такое возвращается
литература

но ещё возвращается пуууу реактивного

по ночам
возвращается трррр холодильника
по ночам).

А вот свидетельства опустошённости резервуаров работавшего прежде, только уже не действующего смысла – едва ли не на каждом шагу («пусты сусеки и зерно письма / истолчено»). Кажется, более точным было бы сказать, что мир, предстоящий поэтическому взгляду Льва Оборина, – это мир, предшествующий новому пониманию, заготовленным концепциям. Такой, где понимание и концепции ещё предстоит создать.

Как объяснить
геодезическим линиям,
чья карьера загублена,

что они свободны

и спасены?

Выговаривая мир заново, поэт не стремится – и с этим связана упомянутая упорная не-выработка им законченного языка описания – закрепить его (как и самого себя) в какой бы то ни было системе координат, оставляет мир свободным в его непознанности: оттого ли, что ещё не пора? оттого ли, что такова его принципиальная поэтически-агностическая позиция или – принципиальная же – этическая: доверие миру в его постигаемой непостижимости, доверие самому себе, пытающемуся этот мир понять?

Во всяком случае, пока он говорит «нарочно напролом», предпочитая «движение по прямой / решающее лабиринт», минуя устоявшиеся – чужие, отшлифованные множеством рук – условности, которые так и норовят заслонить видимое, выдать себя за истинную картину мира. Всю эту, не работающую уже, оптику Оборин заменяет собственной «компетенцией лозоходца». Она вернее.

Но все нанесенное пеной
стряхнуть и прийти домой
во всех пузырьках вселенной,
где пение
теснит немоту и теснит терпение
рождает сложность простого движения
движения по прямой

2019