Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

– но и жизнь, одинокую, стойкую в своём одиночестве, упорно прорастающую сквозь собственную невозможность:

и лишь часовой в середине стоит как живой
и в землю врастает и тянется к небу
и смутной
невидимой стрелкой внутри совпадает
с другой —
с такой же минутной.

На том книга и кончается: на (безнадёжном?) упорстве жизни.

«Не пытайтесь», – говорит себе ли, нам ли автор, «покинуть» – ну, много чего. Эта книжечка – о координатах существования, которые задают человеку непереступаемый предел. В числе прочего – и строго очерченные пределы силлабо-тоники, создающие внутри катастрофического существования внятную структуру. Сам-то Каневский только и делает, что пытается за эти пределы прорваться. Именно поэтому он знает их особенно подробно.

только и делал
что пытался покинуть
турбулентное время
и пространство
на глазах свивающееся
и развивающееся вновь

(Герою стихотворения – явно отличному от автора – это, к слову сказать, удалось, но – за пределами земного существования).

Каневский – поэт-естествоиспытатель – испытатель естества (и собственного, и нашего, читательского, но прежде прочего – естества самого мира), задающий неудобные и неожиданные вопросы ему, и без того выбитому из хорошо обжитых стереотипов. Мир, естество которого он испытывает, полон разломов и разрывов, буквально состоит из них. Такое состояние Каневский не просто принимает как данность – он работает с ним как с материалом. Он, уже на уровне выделки речи («степнотой длиннобеглого дна»), собирает мир заново – из его одичавших осколков, отбившихся от прежних контекстов, узнаваемых цитат из него, – сращивая их в небывалые, парадоксальные единства. И эта работа – куда скорее магическая, чем техническая, но смысл у неё – совершенно тот же, что и у техники.

да
вы пришли
преобразить этот мир
пересоздать эту жизнь
или хотя бы
бороться
или хотя бы
восстановить указатель

2020

IV. Изумляясь человеку

Сны путешествий и дождей [57] Тропы воспоминаний о детстве ещё не протоптаны

Вальтер Беньямин. Берлинское детство на рубеже веков / Пер. Г. В. Снежинской; науч. ред. А. В. Белобратова. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс»; М., Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2012. – (Библиотека журнала «Логос»).

После того, как читатель наконец выбирается из спрессованной в книге Беньямина чужой, ушедшей и остро-живой жизни, в голове его неминуемо возникает вопрос: а чем, собственно, отличается «Берлинское детство…» от всего, до сих пор прочитанного нами в этом жанре?

Вопрос тем более важный, что воспоминание о начальном периоде жизни за два с небольшим века – с тех пор, как европейцам Нового времени это вообще стало интересно – успело обзавестись основательной традицией (соответственно – своими правилами, техникой, поэтикой) и собственной классикой. Настолько, что можно сказать: с некоторых пор европейского человека в детство как особенное состояние ведут очень уверенно протоптанные тропы, которые и направляют его движение так, что попробуй-ка сбейся. Так что же всё-таки добавляет нынешнему читателю Беньямин к сказанному и сделанному – от, скажем, «Исповеди» Руссо и «Поэзии и правды» Гёте, от – беря более близкое нам – толстовского «Детства» и аксаковских «Детских лет Багрова-внука» до, например, «Других берегов» Набокова; от, допустим, «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой (великая сестра которой, кстати, была ровесницей Беньямина) до – чтобы не упустить и совсем недавних читательских событий – «Бездумного былого» Сергея Гандлевского?

Разобраться в этом важно и потому, что книгу о детстве Беньямин писал – несмотря на небольшой её объём – долго и готовил её к печати целых три раза, – есть, соответственно, основания предполагать, что перед нами – книга с тщательной внутренней историей и, по всей вероятности, – с минимумом случайного.