Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Детство, переполненное ростом как основным состоянием и занятием маленького человека, всегда, неминуемо, – путь от «своего» к «чужому» (одновременно и наоборот – от «чужого» к «своему». Выработка «своего» из неподатливого материала «чужого»). Постоянное пересечение границ между этими сущностно разными областями жизни. Оно вообще – пересечение границ. Просто уже потому, что – постоянное расширение круга опыта, разрыв защищающих оболочек. Об эти пересекаемые границы, разрываемые оболочки просто невозможно не раниться. Рост – всегда травма и неизбежно – утрата. Не только, разумеется, это, – но уж это – непременно.

С утратами надо уметь справляться. Дорога этому учит. Она вся – о единстве обретений и утрат, о немыслимости их друг без друга.

Вот об этом и пойдёт речь в двух обсуждаемых сегодня книгах воспоминаний. Обе – о детстве, проведённом в скитаниях и, главное, – о том, какой человек получается в результате. Третья книга, Дмитрия Бавильского, обращена к самим детям. Она учит их тому, что такое путешествие, как оно устроено, что в нём непременно бывает, просто не может не быть. Но на самом деле книга ведёт с юным читателем разговор ещё более глубокий. Она, – о том, что любая жизнь – всегда взаимодействие с Другим. Это Другое (этого Другого) необходимо учиться понимать. С ним надо уметь взаимодействовать. Не говоря уж о том, что Другим самому себе всегда можешь оказаться и ты сам. В детстве, когда всё время растёшь, – так ведь оно на каждом шагу и бывает. Детство – постоянное испытание инаковостью и новизной.

Мудрено ли, что многие, выросши, так поспешно спасаются от этого испытания в рутину и превращаются в скучных взрослых? Затем и существует дорога – чтобы их из этого состояния выводить. Чтобы они – мы! – снова почувствовали свою неготовность к миру, своё удивление им, незащищённость перед ним и неминуемость роста – как в детстве.

Разумеется, это трудно. А иначе неинтересно.

Дорога – великий выявитель скрытого – ставит нас, как в детстве, лицом к лицу с неосвоенным Другим. Хотя на самом-то деле, чтобы увидеть его, и выйти из своих привычных, обжитых равновесий, и снова, как в детстве, пойти в рост, – совсем не обязательно никуда ехать.

Ночёвка под звёздами [59]

Ильма Ракуза. Мера моря. Пассажи памяти / Пер. с нем. В. Агафоновой. – СПб.: Алетейя, 2015.

История Ильмы Ракузы – это история о том, возможно ли быть «человеком вообще». Не таким, который принадлежит какой бы то ни было одной культуре полностью – и, как правило, не замечает этой принадлежности, подобно воздуху, – и целиком же ею определяется; не таким даже, который, как счастливые билингвы-двоякодышащие, обитает в двух родных ему культурных средах одновременно, – а вот таким, у которого родных, полностью его захватывающих и поддерживающих сред нет совсем. Человеком межкультурным, надкультурным, входящим в разные культуры, не уловленным ни одной из них (но тогда – на что же ему всё-таки опираться? Из чего себя создавать? На какой основе укреплять материал, доставляемый опытом?).

Когда-то Григорий Померанц назвал самого себя, считая, что он в наследуемых традициях не укоренён, – человеком воздуха. Излишне говорить, что, при всей своей универсальности, в русской культуре как среде своего постоянного обитания он укоренён при этом был – и превосходно. Разные символические миры, разные системы условностей не спорили в нём друг с другом, не вынуждали его обживать пограничные пространства, осваивать трудную науку пересечения земных границ. Опираясь на русскую культуру как на надёжную лестницу, он мог подниматься – и поднимался – к тем областям, до которых наши перегородки не доходят.

Случай Ильмы Ракузы – гораздо сложнее. Ни одна из культур, в которых ей приходилось жить, – не была ей, по самому большому счёту, задана в качестве изначальной и безусловной. Каждая из тех, что доставались, – оказывалась прозрачной: через каждую всегда просвечивало что-то другое. (Разумеется, я не думаю, что Ракуза и Померанц – явления хоть сколько-нибудь одного порядка, или типа, или чего угодно. Эти судьбы – совсем о разном. Они сопоставимы лишь в одном – зато в важном и не слишком, кажется, продуманном русской мыслью: оба – люди воздуха. Теперь мы знаем, что такие люди бывают нескольких типов).

А каково тебе, если ты, человек воздуха, при этом – как автор этой книги – ещё и писатель? То есть, человек, действующий в культуре, создающий её, вынужденный изъясняться культурно определённым языком и адресоваться к культурно же определённой (то есть, иначе, чем ты, устроенной) аудитории со своими привычками и ожиданиями? На какое понимание ты можешь в такой ситуации надеяться? Способен ли ты и при этом быть свободным от культурной принадлежности? Видеть поверх барьеров? Проходить сквозь то, что для других – стена?

Собственно, это – история-вопрос. И, кажется, определённого, окончательного – а уж тем более, универсального – ответа мы тут не получим.