Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Правильнее всего, кажется, было бы рассматривать «Часть ландшафта» как форму авторской рефлексии, осмысления им самого себя. Причём осмыслению подвергается здесь не собственная личность и не биография автора в их эмпирических подробностях. Биографические (может быть, квазибиографические, как знать?) вкрапления тут есть, вроде, например, истории о том, как не очень-то лирический герой и его школьный друг «изобретали древнеегипетские пословицы», но такого тут немного и, главное, в выговаривании этого Оборин как раз максимально сдержан. Это устранение себя-эмпирического Мария Степанова, автор обстоятельного предисловия к книге, определяет как «желание и надежду стать нулём», справедливо признавая, что желания такого рода – «вещь, в зоне поэтического ошеломляюще редкая». Я бы только уточнила: речь здесь с гораздо большей вероятностью идёт не о том, чтобы исчезнуть, но, скорее, о том, чтобы стянуться в точку чистого наблюдения, устраивать наблюдению как можно меньше помех, создаваемых личными особенностями и обстоятельствами. Стать если и нулём, то «плодотворным» (и это уже слово самого Оборина). «Частью удивительного, камнем ландшафта» – но таким, который скрепляет собой его, этого ландшафта, разлетающиеся во все стороны детали, сообщая им новый, чуткий и подвижный порядок.

Во всяком случае, перед нами явно осмысление поэтом того, как устроено в нём самом поэтическое действие.

выбрал из предложенных ремесел
мастерство фигурного стекла
выдувал стекло и купоросил

синева мерцала и влекла

между полок и фамильных кресел
этажерок занавесей

клад

чуть звучал
но плотный воздух перевесил

Есть поэты, культивирующие персональный миф – о себе ли, о мире ли в целом (и это, кажется, то, что противоположно оборинской позиции – совершенно рациональной). Есть поэты-метафизики. Есть и те, наиболее близкие сердцу народному, что выговаривают чувства. Оборин же принадлежит к редкостной разновидности: поэтов-мыслителей, поэтов-исследователей. И надо же: уже записав эту мысль, автор этих строк радостно обнаружил ей подтверждение в интервью, которое Лев давал этой весной в передаче «Фигура речи» Николаю Александрову: «То, что интереснее всего мне – это поэзия, которая так или иначе исследует мир, так или иначе, может быть, даже сходится с какими-то научными процессами»[49].

Он принадлежит даже к ещё более интересному и редкому их виду – изготовителей тонких инструментов для поэтического мышления: для уловления смысла специально-поэтическими средствами, подстерегания его в точках его возникновения, прослеживания процессов, с трудом, если вообще, поддающихся рационализации.

Нечто сопоставимое среди ныне пишущих делает, по моему разумению, Евгения Вежлян, о чём позволил задуматься её вышедший минувшей осенью первый сборник «Ангел на Павелецкой». Принципиальная же разница состоит в том, что Вежлян – поэт-мыслитель экзистенциальный, озабоченный прежде прочего человеком, его устройством, его ситуацией в мире, его уязвимостью, уязвлённостью, обречённостью. Оборина же занимает мир как таковой, процессы смыслообразования, а сам он интересует себя как «часть ландшафта», подлежащего исследованию. Его «я» – не лирическое, а участвующее, наблюдающее, подбирающее инструменты для описания и моделирования всего, что видит, задающее миру вопросы – и само существующее скорее в модусе вопроса, чем ответа.

Кто ты, кто ты, дорога
сорвавшаяся с катушек
водяная змея

когда мой пожар потушен

ты прикинешься шлангом

пожарный расчет придется

заменять компетенцией лозоходца

В разговоре с Николаем Александровым Оборин охарактеризовал современную поэзию – всю в целом – как «постоянно задающую вопросы и постоянно готовую к удивлению»[50]. Во всяком случае, это высказывание можно смело счесть программным: его поэзия именно такова.