Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Всякая вещь у Осокина вообще не вполне то – а может быть, даже и вовсе не то, чем предстаёт глазам. Всякая готова увести вглубь – и эта глубь с высочайшей вероятностью окажется далека от того, что дружественно или благоприятно человеку. Правда, оно, при всей своей невмещаемости умом с его привычками, чаще всего человеку соразмерно и готово вступить с ним во вполне осмысленный диалог. С населяющими мир хтоническими силами, по Осокину, возможно и договориться (как, например, могла бы, да вот на свою беду не захотела договориться с явившейся ей бесспорно хтонической сущностью, Овдой, одна из героинь «Небесных жён луговых мари», Оропти), и выработать – а затем строго соблюдать – правила взаимодействия. И даже если ты в них не очень-то веришь, имеет смысл адресовать им дружественные жесты (так герои «Танго пеларгония» раскладывали в мисочки из кукольного сервиза «кашу для демонов» и расставляли её «в оврагах и на тропинках – под вишнями – чертополохом и конечно у туалета». Кто-то её съедал – может, ёжики, а может, и вовсе нет). И даже с чудовищными библиотекарями может быть выстроена «система поведений и отношений» – хотя и «бесконечно сложная». Некоторые её принципы у Осокина уже и сформулированы. «слишком много в общении с ними приходится маневрировать. можно знать тридцать две травы и закрыться ими – тогда библиотекари не опасны». Впрочем, предупреждает автор, «мы знаем не всё». Во всяком случае, «с библиотекарями следует быть осторожными и безусловно их уважать. нельзя стремиться использовать библиотекарей в грубо корыстных целях и вообще заигрывать с ними не будучи хотя бы средней руки колдуном. излишние контакты с ними – уже заигрывание».

У осокинского мира куда больше общих черт с языческой архаикой (вполне возможно, до сих пор сохраняющей актуальность в тех областях мира, которые особенно привлекают его внимание: в угро-финском Поволжье), чем с нынешней постхристианской культурой. Христианские элементы тут изредка попадаются, но встраиваются в совершенно языческую систему взаимодействий с миром, ничем не отличаясь от прочих её элементов («вот лошадь остановилась и не идёт. дядя сказал: что-то здесь не то – конь немолодой – но старая собака на лишайник не залает. снял штаны и нам велел снять. папиросу закурил и перекрестился»). Исламских элементов чуть больше, но все они, так сказать, исключительно эстетического свойства, без серьёзного интереса к тому, на что эта сторона вообще-то призвана указывать, – или с какой-то другой, собственной верой: «мне так радостен месяц рамазан! так мне дорог! в нашей волго-вятской полосе он – я думаю – самый светлый. <…> в месяц рамазан шелестят взгляды – походки пружинят неторопливо: разбиты тротуары – грунтовки разжижены. в глубине спокойных лиц – улыбки-полумесяцы. и на моем лице тоже немножко похожая улыбка. или мне так кажется. благодаря тому что многие живущие рядом люди встречают свой чистый месяц который лучше тысячи остальных, думают о закованном в цепь шайтане отказываясь от питья и пищи – и наши жизни в это время года становятся значительнее и теплее».