То же касается большой истории – скажем, революции и первых лет советской власти, когда, как утверждает автор, происходит действие некоторых его текстов, например, «Ангелов и революции», датируемых 1923 годом: «
В этом архаичном, допсихологическом мире нет – или почти нет – характеров, – есть ситуации. Есть, правда, резко-индивидуальные черты – и имена, составляющие важную часть чувственного облика героев.
Языческие божества здесь редко называются по именам, хотя иногда – в исключительных случаях – под своими именами и присутствуют (так марийское божество Кугарня присматривало за старым Капитоном, когда тот отправился покупать себе новые ботинки из родного села аж в самые Морки. Покидать место своего привычного обитания здесь дело куда более чрезвычайное, сопряжённое с неведомыми опасностями, чем пересекать границу между мирами). Божества как таковые вообще появляются тут настолько редко, что впору говорить о «новом язычестве» без божеств – или с божествами ситуативными, мерцающими, преходящими. Как бы необязательными.
Зато, как бы в компенсацию этому, всё, что ни есть, в этом осокинском мире не просто живо – оно ещё и разумно (и вообще антропоморфно с большой буквальностью: насекомые иной раз носят трусы, которые при случае и скидывают). Жива и разумна сама плоть мира. И с каждым из её участков человек – в телесном родстве.
Более того, кажется, этот мир – доэтичный. Жизнь и смерть тут явно есть, но добра и зла как таковых нет – если только они не тождественны, соответственно, жизни и смерти. А они явно тождественны не всегда: есть и благая смерть, и добрые живые мертвецы. Есть антимир-«двойка», но нет трансценденции. Границы между мирами – скорее. между лицом и изнанкой одного и того же мира – прозрачны, проницаемы и пересекаемы постоянно в обе стороны.
А вот фиксированные значения у вещей и явлений – по крайней мере, некоторые – всё-таки есть – и явно образуют систему: пугала, анемоны, зеркала что в Латвии, что в Чувашии и означают, и делают одно и то же.
Теперь, когда мы видим собранными вместе столько текстов Осокина за много лет, становится особенно понятно, что они, такие вроде бы разные, неспроста – сколько бы ни датировал их автор разными датами, включая те, что предшествовали его рождению, сколько бы ни назначал им различных мест написания (от германского Заснитца и румынского Рэдэуца до Ветлуги и Кукмора) – обнаруживают столько общих черт в стилистике, поэтике, интонациях, ритмах. И уж точно неспроста у них столько общих сквозных образов (тополь как представитель загробного мира, зеркало как проводник в него, анемоны как воплощение нежности, пугала как насыщенно-эротические, не без хтоничности и ей сопутствующих разрушений, но без всякой злонамеренности персонажи…), неспроста есть у них сквозные персонажи, а у некоторых текстов – общие авторы-гетеронимы (Аист Сергеев и отец его Веса Сергеев встретятся нам не только в «Овсянках») – заставляющие вспомнить Фернанду Пессоа, но тут же и отложить это воспоминание в сторону, потому что осокинские гетеронимы не слишком различаются между собой интонациями и позициями; и даже сквозные, особенно важные для автора имена (например, имя «Валентин», объединяющие персонажей столь разных, как «