Мой папа. Который в мой тринадцатый день рождения на утренней заре отвел, такой хромой, меня в церковь и заплатил попу, чтобы тот меня крестил. Мама хотела одеть меня в белое платье с кружевами, но папа ей не дал. «Слишком ярко», – сказал он. Церковь была холодной и пустой, как катакомбы. Поп выглядел усталым, ему хотелось оказаться в каком-то другом месте. Я подумала, что, может быть, он спал там, в своем шелковистом одеянии, как откормленная жертва, принесенная к печальным глазам пестро раскрашенного Христа. А я была слишком большой для хлопотливых шумных рук попа и для всех ритуальных принадлежностей. Я была неправильной, хотя ничего плохого не сделала. Он морщился, мой паромщик на переправе к спасению, наемник моего отца. Толстым животом касался моего локтя. Мы шли домой, мои волосы были мокрыми. Мне было холодно. А папа гордо схватил меня за плечо и шагал по аллее так, будто выиграл меня на соревновании.
Мой папа. Который сказал: «У нас через полгода закрывают дело», – а я подумала, первый раз в жизни, что могла бы пропороть ему горло костью от той утки. Ему, который всегда вставал на мою сторону против мамы. Он сказал это походя, между двумя кусками, превращая Армина и все, что было, в дело, которое закрывают. В папку, хранящуюся в ящике.
Мой папа. Который однажды умрет во сне, хотя тогда я этого не знала. Перестанет быть – спокойный, как наевшийся щенок, без единого звука, с улыбкой на лице. Я буду в Дублине игнорировать мамины звонки, потому что к нам в то утро пришли друзья играть в скрабл. Я позвоню ей на следующий день и навру, что забыла телефон на работе. Она плачущим голосом скажет, что папа умер. Как-то удивленно, будто ожидая, что я буду убеждать ее в противоположном. А у меня сразу же невольно возникнет мысль, что это неприлично. Могла бы хоть немного пострадать.
Я не попаду на похороны, опоздаю на самолет. Сумею убедить себя, что это случайно. После этого она меня возненавидит, из-за всех соседок и полицейских жен, которые будут ее спрашивать «А где же Сара?» – и ей придется врать. Я стану испытывать чувство вины, но продолжу упрямо напоминать себе ту фразу, чтобы мне было легче: «Через полгода закрывают дело».
Мой папа. Если мой папа что-то услышит. Ты сказала это как-то неловко, словно просишь у меня слишком многого. А я ответила: «Конечно».
Я никогда его ни о чем не спрашивала. Не знаю почему. Прошли какие-то дни и какие-то недели. Мир перестал быть новостью. Постепенно вернулось электричество, я могла дольше не ложиться спать. Об Александре я и думать забыла. Я ходила в школу, ожидая каждое утро, что увижу тебя другой и без слов пойму, что твой брат действительно вернулся. Но этого так и не произошло. Армин снова стал тем, кого подразумевают, но не упоминают. Как воздух.
Нам без всяких объяснений прислали новую учительницу математики. Я молча надеялась, что сейчас, раз провозглашен мир, ты снова станешь Лейлой. Однако после стольких лет ты без борьбы сдалась Леле Берич. Маленькая буква «й» в твоем имени принадлежала только мне. Для других ты была и осталась Лела – не станешь же каждый день менять имя и фамилию? Кроме того, тебе, похоже, это больше не было важно. Для тебя эта горстка букв ничего не значила. Так люди, которые слишком часто переселяются, теряют чувство дома.
Помню лист бумаги со списком принятых студентов, который повесили на двери философского факультета. Помню, что я прочитала «Лела Берич», и подумала, что эта несуществующая уродина обманула тебя на целую жизнь, забрала у тебя все: преподавателя математики, первый секс, место на факультете.]
Я оставила «Астру» на улице Лейлы и решила пройтись до центра. Мой телефон по-прежнему был разряжен, так что мне было нечем осветить дорогу. Шла я медленно, придерживаясь за шершавые ребра чьего-то забора, боясь упасть в какую-нибудь яму, где меня никто не найдет. Темнота здесь была другой. Другой по сравнению с бледным сумраком в Мостаре или с синеватой мглой в Яйце. Была в ней густота, которая смешивалась с воздухом, и от этого казалось, что повсюду меня окружает ощутимая, живая субстанция, а не просто недостаток света. Мне казалось, я ее вдыхаю, она будто смешалась со всеми запахами: далекой, за домами, реки, дыма, спускавшегося с окрестных гор, бурьяна, проросшего из трещин тротуаров. Я боялась, не причинят ли мне вреда частички темноты, после того как заполнят мои легкие и проникнут в кровеносную систему. Мои сосуды слишком долго были чистыми, они не поймут, как реагировать.
Я шла прищурившись, стараясь разглядеть, что впереди. Где-то вдали, ближе к центру виднелся слабый свет, туманные светящиеся точки на черном, как негатив родимых пятен на спине Лейлы. Я ощупывала пальцами очертания своего города: разросшуюся ограду из терновника, железный забор, через который торчали острые листья, сухую кору какого-то дерева, мусорный контейнер, в глубине которого что-то шуршало и скреблось, чья-то маленькая жизнь, более приспособленная к этой темноте, чем я.