«Пееетка! – закричала она. – Петка, там кто-то есть, в розах!» Я побежала так быстро, как только могла, хотя Петка, конечно же, ее и не услышала, да и ей, такой маленькой и рахитичной, не удалось бы меня догнать, даже если бы она захотела. Я бежала по темной улице, уже далеко от уродины в инвалидной коляске, которая смотрела на меня двумя маленькими глазками, глубоко вжатыми в пластилин. Я бежала до самых народных героев, думая об отрезанных рыбьих головах, как они плавают в большой кастрюле на ее плите. Я спряталась за памятником и, когда убедилась, что никто за мной не гонится, села на ступеньку, чтобы передохнуть.
Мне бы хотелось быть одной из тех героинь современных романов, которые нам, обычно в самом начале сюжета, дают понять, что они никогда не плачут. Про них говорят что-то типа «не могла плакать, хотя ей и хотелось» или «в последний раз она плакала, когда ей было четыре года». Примерно так. А мы думаем: вот, как хорошо, что писатель избежал сентиментальности, создал сильный образ. Но эта книга не обо мне, себя я не могу выдумывать и дописывать – я сидела на этом памятнике и ревела как ребенок: и глазами, и носом, и ртом, и плечами, считая, что до того, как придет Лейла, у меня достаточно времени, чтобы промокнуть глаза и подтереть сопли. Я плакала так, будто могу этим доказать, что когда-то что-то существовало, какая-то идея дома и семьи, история, которую я могу рассказать приятелям Майкла под вино и канапе. Я чего-то ждала, как Лейла в музее АВНОЮ. Понятия не имею чего.
В темноте мне не было видно его лица, но я знала, кто из этих героев – Ранко Шипка, он там, с краю, почти последний в группе. Все они смотрели прямо, только у него голова была слегка повернута в сторону. Мне нужна была старая, еще из средней школы, способность найти какую-то высокую цель, придумать трогательную драму и поместить ее в центр своего дня как монетку, которую засовывают на счастье в рождественский хлеб. Я улеглась на памятник, подложила руки под щеку и представила себе этого молодого бойца, как он поднимает брови и мелкие кусочки камня скатываются по его лицу, когда он моргает, одну ногу ему уже удалось вытащить из холодной мраморной плиты, а потом и другую, он как ребенок, который заново учится ходить после того, как с него сняли гипс. Он шагает ко мне, этот человек-памятник, стряхивая с формы камешки и пыль, такой высокий, прямой, с пилоткой в руке. Подходит и спрашивает: «Товарищ, с тобой все в порядке?» А я бы ему рассказала про сосну и про моих черепах, и про мою мать, которая сейчас стала почти такого размера, как и то несчастное государство. А он, Ранко Шипка, народный герой, 1917–1944, он взял бы меня на руки так, как это когда-то делали военные в старых фильмах, под звуки какой-нибудь староградской баллады в исполнении отца Лейлы, и отнес назад, к памятнику, от которого только что пришел ко мне. Он возвращается внутрь: сначала одна его нога снова становится частью мрамора, потом другая, а мое живое, органическое тело без возражений принимает участие в этом последнем ритуале. Закостенели бы его руки, и я в них, и мой рот, и мои веки, все то, что я называю собой, засохло бы, затвердело и превратилось в камень. Мы остались бы там, навсегда одни и те же, и он бы мне сказал: «Шшшшшш, теперь все в порядке». Издалека я слышала колокола какой-то церкви, звук распространялся медленными кругами, как бывает, когда равнодушная детская рука роняет камешек и нарушает покой грязной лужи. А Ранко все говорил: «Шшшш, шшшш…»
Когда я проснулась, то увидела Лейлины глаза. Они опять были черными. Она лежала рядом со мной и смотрела на меня.
«Ты в своем уме? – шепнула она. – Что ты спишь на памятнике как ненормальная?»
«Ранко виноват», – ответила я. Она знала, что я плакала, у нее были сенсоры для всех моих проявлений чего бы то ни было человеческого.
«Куда делись синие линзы?» – спросила я.
«Я их сняла, еще раньше. Из-за мамы».
«Как твоя мама?»
«Как всегда, – ответила она. – Она дала нам пирог со шпинатом».
Я перевернулась на спину и посмотрела на небо, но не смогла распознать разницу между той темнотой, что наверху, и той, что нас окружала. Небо слилось с Банялукой, а мы парили в пространстве между ними, на холодном камне.
«Сара, – сказала она в какой-то момент, – пошли отсюда».