Поименное. Незабытые лица (сборник)

Узнав о нашем аресте, она бурно занялась нашим освобождением. Одолевала Митю звонками и телеграммами (а он очень боялся контактов с заграницей, ведь и его могли арестовать) с самыми фантастическими предложениями – организовать в Лондоне комитет в нашу защиту, вовлечь королевскую семью, влиятельных клерикалов, главное – как можно больше публичности, внимания мировой общественности, то есть «звонить во все колокола». Это все пугало и отталкивало Алю, которая настаивала на прямо противоположном: «сидеть» (увы, в буквальном смысле слова) тихо, в лагере вести себя образцово, не получать «взысканий», назойливых журналистов отшивать (это было наставление Мите), одним словом, ничем не раздражать советские органы. О Вере в письмах писала недоброжелательно, называя ее «сенсационеркой», писала, что публичность нам только вредит, а если о нас забудут, то, «уверена, вы скоро будете дома». Теперь я уже не могу сказать, чья тактика была мудрее. И не знаю, не будь широкой кампании в нашу защиту, освободили ли бы нас раньше отмеренных властью сроков (маме ведь предстояло отсидеть восемь лет!). Может, Алей двигал биологический страх перед всесильным КГБ, она-то знала, каково дразнить этого зверя. Но ведь были уже другие времена, и власть на Запад оглядывалась. А может и другое – родина нас посадила, родина и простит, нечего «сор из избы выносить». Патриотические «убеждения». Но, как сказал нерешительно какой-то герой «Бесов» (Шатов), «убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многом различные». И то, как помогала нам Ариадна, как поддерживала осиротевшего Митю, как надрывалось ее сердце из-за меня, из-за доверчивости мамы, ее посылки и письма нам в лагерь, это ведь важнее любых «убеждений».

Приехав в Париж, я подружилась с Марьяной Львовной Сувчинской и регулярно бывала в ее незабываемой квартире на рю Сен-Санс, 15, с ее аристократической простотой, безбытностью, пыльными книжными полками, роялем, покосившимися картинами на стенах. Островок уходящего мира, смываемые временем следы первой, трагической «волны эмиграции». Я очень полюбила хозяйку, ее обаяние, острый язычок, «колючесть» и одновременно – беззащитность. Она уже теряла память, круг друзей сужался, телефонные звонки редки. Сидим за круглым столом над простыми белыми чашками с настоящим «русским» чаем, вдруг звонок. Марьяна выходит в коридор и начинает громко кричать в трубку: «Да я вам говорила, что не помню когда это было! Мне сейчас некогда разговаривать, я занята! А в июле меня не будет, уезжаю!» Возвращается. «Почему вы так, извините, орали?» – «Да она совсем глухая! И о чем мне с ней разговаривать! Хочет приехать… Что мне с ней делать? Горбатая, скрюченная, еле ходит…» (А надо сказать, что сама Марьяна Львовна до смерти была и подтянута, и элегантна – племянница Карсавиной все-таки!) «Да кто это?» – «Вера Александровна, Петина предыдущая жена. Вы знаете, душка, Петя ведь был настоящая “синяя борода”, без конца женился». Так мне открылась еще одна страничка бурной жизни дочери военного министра временного правительства.

Когда гостьи ушли, мы стали рассматривать подарки. И БЛ, и мама, ничего не смыслящие в драгоценностях, были убеждены, что клипсы из чистого золота. БЛ стал давать маме наставления: «Олюша, не надевай их, когда едешь в Переделкино. Это опасно, ведь в Вырубове банда, мне рассказывали, все может случиться, особенно когда ты вечером возвращаешься через лес…» Ариадна охладила их восторг: «Как же, эти «господа» вам золото подарят! Да она просто стянула их в какой-нибудь лавке, не от бедности, а из озорства, из хулиганства». (Она оказалась права. За баронессой такие «штучки» водились.) Из золота или не из золота, но мама очень любила эти сережки, и они ей удивительно шли.

Публикуется впервые

Грузия любимая. «Комната на дне души»

Мы были совсем крошками, я и мой брат, когда в сумерках старой московской квартиры, устроившись с ногами в обтрепанном кресле, завороженно слушали, как наша молоденькая, куда-то всегда спешившая мама, читала, иногда целыми часами, свои любимые стихи.

В глубокой теснине Дарьяла,
где роется Терек во мгле…

она читала наизусть, полушепотом, свет не зажигали, чтобы было страшнее, чтобы потом, когда нужно будет спать, для нас долго еще «сквозь туман полуночи блистал огонек золотой…» и эта великая царица Грузии, которая «прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла» была нашим детским наваждением.

Чабуа Амирэджиби и Эмзар Квитаишвили. Тбилиси, 2007