Поиски слова

И нам бы так определять значение литератора.

***

А все же это очень интересно — кто был автором отличных стихов, которые стали народными песнями? Скажем, «А в поле верба» или «Ой, я пьяна, я пьяна». Очень интересно и очень обидно, что ни до нас, за исключением самых близких того автора, ни мы, ни после нас — никто не знал и не будет знать.

Это — не открытие, не утверждение известного, просто я почувствовал эту загадку почему-то необычайно остро, как будто на грани какого-то щемяще-грустного вдохновения, какого-то нужного замысла.

***

Утром, встав от письменного стола, почему-то вдруг вспомнил, что «Матушка, голубушка, солнышко мое» — любимая песня Пушкина. От этого она — еще ближе и краше. К народному чуду подключается весь чудесный пушкинский мир — любовь загорается от любви, свет сливается со светом.

***

Вчера был первый раз в Жупранах.

Могила, памятник и, в костеле, портрет Богушевича.

Радостно, удивительно, что он — не легенда, не историческое что-то, а человек, который совсем близко жил, умер и похоронен здесь вот, рядом с матерью и сестрой на обычном деревенском кладбище, где на каждом памятнике по нескольку забавных ошибок...

И другое чувство. И удивление, и недоумение, и уважение к тому, кто без малого сто лет назад упорно, кай росток меж плитами тротуара, пробился меж двумя стихиями, русской и польской, наперекор всем, включая и своих ближайших, пробился и вырос со своим и корявым, и глубоко, по-народному, по-хлебному свежим белорусским словом. И славы не было, а только чувство долга.

Счастье наше, видать, в самой одержимости.

***

Чего не забуду из последней поездки в Москву, так это — Пришвин в гробу. Красивая седая голова на подушке. Слезы, когда Паустовский вдохновенно говорил о его величии как человека и художника. Рядом со мною, на галерке, набитой битком молодежью, плакал юноша-оркестрант с тромбоном под мышкой.

Я вспомнил мое знакомство с Михаилом Михайловичем — над его страницами в страшном сорок втором году — и думал, как хорошо это — сделать все, что можешь, и уйти.

***

Латвия любит Упита.

Особенно непосредственно это проявилось в словах колхозных девчат, землячек юбиляра, которые подарили ему самодельные рукавицы.

— Что, что они сказали? — спрашиваю в шуме аплодисментов.

И друг мой, латышский поэт, переводит:

— Чтоб тепло было вашим старым рукам, которые...

Книги его — ржаная, душистая, круто замешенная проза. Порою чересчур обстоятельная, иногда просто скучная, но всюду рассчитанная на серьезного, вдумчивого читателя. Читать его — и наслаждение и работа.

Настоящий, сильный человек, неутомимый работник, от знакомства с которым сам ты, кажется, становишься лучшим. И не «кажется», а на самом деле. Здесь дорого само желание. Оно не проходит бесследно.

***

О Льве Николаевиче и немногих подобных бывает до боли обидно слушать или читать, что они будут долго — только долго, а не вечно. Трудно представить такое.

И не потому не вечно будут они, что о нем или о них забудут, а потому, что планета наша прекратит свое существование. Не может этого быть...

***

Удивительное совпадение. В вагоне рассказал товарищам о недавней своей встрече с Юрием Яновским в Москве. Постояли на улице. Очень хотелось сказать, что он мне близок, что я жалею его, хочу, чтобы ему стало легче... А он, красивый, стройный, до времени поседевший человек, отличный писатель, которого вот снова побили — жестоко, грубо, несправедливо,— он усмехнулся своей мудрой, печальной улыбкой и сказал:

— Люди уходят, дела остаются...

Утром, приехав в Брест, в первой газете я увидел некролог...

Юрий Иванович ушел. Дела его остались. Печальная улыбка — тоже. Многое он унес, не успел, не смог отдать. Не все, конечно, по своей вине...

***

Один старик, отец моего товарища, говорил, умирая, что больше всего ему жаль расставаться с природой.

А мне было бы — с книгами...

Выблеснуть из неизвестности, восхищенно раскрыть книгу, великую книгу всемирной литературы, и снова уйти в небытие — как горько!..

Но почему я записываю это спокойно? Сытое, вялое безразличие? Уверенность в чем-то, что победит смерть? Или просто потому, что я думаю об этом все еще отвлеченно: «было бы»?..

***

Двойная работа мысли: читаешь, усваиваешь чье-то, думаешь о своем.

Читая, по какой-то далекой аналогии подумал, что вместе с великим множеством современников не так страшно стареть самому. Думалось так же, конечно, и раньше; теперь словно припомнил те мысли.

И вдруг всплыли в памяти строки Тавлая:

Ідзо за годам год,

старэюць людзі, хаты...

Дальше тоже все правильно, сильно, однако ж — обычно, какой бы там ни был идейный накал. А в том, что стареют и люди и хаты,— талант.

И не удивительно, что Валентин — будто грибник в поисках настоящих боровиков — так «вытаптывал» свои давно, как верхогляду показалось бы, готовые вещи.

***

Читаю «Зачарованную Десну». Восхищаюсь от всей души. Глянул, когда написано: 1954—1955 гг. Довженко я видел и слушал на Втором съезде писателей, в декабре пятьдесят четвертого. И не знал как следует, кого слушаю, вижу...